Февраль - кривые дороги - [4]

Но что всего больше пришлось Насте по душе — это местоположение дома, в конце города у железной дороги. Мимо окон, совсем невдалеке, днем и ночью проходили пассажирские и товарные поезда — любуйся на них сколько хочется! Сестру не всегда допросишься сходить на станцию, одна же Настя не решалась. У городских мальчишек, видно, только и было всех забот в жизни, что колотить девочек и кричать им вслед несуразные прозвища: «Эй, Тыква, куда топаешь? Поворачивай оглобли назад!» Обидно, да что сделаешь, приходилось терпеть и прибавлять шагу.

Со сводной сестрой Настю познакомил отчим и заставил поцеловаться.

— Будешь меня слушаться? — спросила Тоня, когда они остались вдвоем. — Учти, это непременное условие!

— Буду, — согласилась Настя и для чего-то добавила: — А я в школе учусь. От вас далеко мне ходить...

— Твоя мать злая?

— Что ты, вот уж нет, — поспешила заверить ее Настя.

— Ну да мне наплевать. Не понимаю я отца, за сорок лет перевалило, старик уж, и не постыдился жениться! Как ты думаешь? Впрочем, что я спрашиваю, твоя мать тоже в уме рехнулась.

Настя покраснела, хотела было возразить, вспомнив, какой молодой казалась ей мама в церкви, но Тоня, тряхнув своими густыми пшеничными волосами, ушла от нее, шурша розовым шелковым платьем с воланами. Такого красивого платья Насте не доводилось еще видеть ни на одной девочке.

«Ага, рассердилась, — подумала Настя с запоздавшим чувством удовлетворения. — Теперь наша мама тут хозяйка, как говорила соседка».

Хозяйки из Ксении Николаевны не получилось. Родион Гаврилович сам за всем доглядывал в доме, а на расходы давал деньги по выдаче и требовал скрупулезного отчета, куда и сколько потрачено.

— Копеечка рубль бережет! — умильно приговаривал он.

От второй супруги он вскоре потребовал, чтобы она привыкала к торговле и при случае подменяла его.

Потом отчим попробовал взяться за Марию. Настя однажды была свидетельницей того, как он отчитывал сестру: в невесты девка тянется, а все в курьерах бегает, и не стыдно... Он, Самохин, в городе не из последних, в божьем храме избран церковным старостой.

— Внуши ей, мать! Видишь, стоит насупившись, названому отцу в глаза не смотрит. За хлеб, за соль благодарить нужно.

— Свое ем, не ваше, — отвечала Мария и обжигала отчима взглядом.

Мокрой курицей сидела Ксения Николаевна, не смея слова поперек сказать расходившемуся супругу.

— И еще вот что, — не унимался отчим. — Наперед предупреждаю, с комсомолией этой самой кончай вязаться... Беспутство там одно. Девок от парней не отличишь: затылки голые, папироски курят. Батюшка мне уже попенял на днях, что не зрит в церкви отроковицы Марии... Вот ведь как, в лицо все мое семейство знает! — хвастливо закончил Родион Гаврилович.

Мария гневно вспыхнула, отчеканила дрожащим голосом:

— Наш отец был большевик, не забывайте этого. А яблочко от яблони, как известно, недалеко падает. В церковь вы меня ходить не заставите. И Настеньку не смейте трогать!

Отчим схватился за ремень, Мария с ухмылкой смотрела на дрожащие руки Самохина.

— Эй, поостерегитесь, без ремня штаны могут свалиться. Осрамитесь, церковный староста.

Родион Гаврилович сложил ремень вдвое, замахнулся. От щек Марии отхлынул румянец, но она не сдвинулась с места. Не сдвинулась и Настя, стоящая рядом с сестрой.

— Попробуй хлестни! Сию минуту заявлю куда следует. Защитники у нас найдутся, — погрозила Мария.

— Родя, Родя... — залепетала мать и повисла на руке у мужа.

Он хлестнул раза два по стулу, разрядил свой гнев; такая отпетая и впрямь нажалуется, греха не оберешься!

— Ты вот что, намекни ей, пусть убирается из моего дома, — говорил он жене несколько минут спустя. — Сама видишь, скандалы кажинный день. А мы бы с тобой зажили душа в душу. Чем я для тебя плох? Всем ты у меня обеспечена. И Настюшку с пути совратит...

Гладко причесанная, с глянцевитыми волосами, голова Ксении Николаевны опускалась все ниже и ниже, из глаз закапали слезы. Но от молчания ее веяло несогласием. Никуда она не прогонит от себя родную дочь, и пусть он не требует от нее невозможного.

— Ведь знал, что берешь с чужим семенем, — только и промолвила она ему.

Родион Гаврилович крякнул, зашагал по комнате. Он предпочитал жить «мирком да ладком». Опять же, если рассуждать по справедливости, Тонюшка его не выразила никакого почтения мачехе! Времена, наверно, переменились, крепости ни в чем не стало.

— Ладно, не горюй, я не без понятия. Ты — мать! Пускай живет, бог с ней. Нам бы только с тобой не есть поедом друг друга!

С первой женой не очень-то ладилась жизнь у Родиона Гавриловича. Завистливая была покойница, глядя на богатую жизнь своих женатых братьев. Торговали они бакалеей, крупный магазин держали, затем второй открыли. Презирала она мелкую торговлишку мужа в неотапливаемой зимой палатке.

«Поклонись братьям, да поклонись, — только и разговору было между супругами. — Попроси у них взаймы под вексель. Глядишь, и ты пойдешь с легкой руки».

Свояки были заносчивы: проси, унижайся, а не то чтобы самим предложить подмогу. Хорошо еще, что жили в разных городах, не мозолили глаза друг другу. Самохины, как бедные родственники, ездили к ним в гости по престольным праздникам. Неуютно чувствовал себя Родион Гаврилович в их каменных хоромах.