Февраль — кривые дороги - [2]
Но при всей динамичности этого портрета, любовно и пристрастно написанного Е. Ржевской, в нем есть и постоянное, твердое, неизменное: «Дух… прежний». И вот что составляло стержень личности, воспитанной советской школой, жизнью, русской литературой:
«— А если на фронте придется увидеть, как пленного немца ударят или поведут его расстреливать? — вдруг спрашивает Анечка. — Страшно…
Мы долго молчим, и каждый из нас в меру своего воображения всматривается в какие-то бездны, разверзшиеся за порогом нашей комнаты.
— Может быть, привыкнем, — неуверенно говорит Катя.
Это невозможно представить себе. Если привыкну, притерплюсь к такому, я, наверное, уже буду не я, а кто-то другой…
— Не привыкнем, — говорю я».
И мы увидим, как, становясь беспощадными, они не станут жестокими, сохранят в себе милосердие, добро, веру в истину и справедливость.
И еще одно в этой прозе, на что мне бы хотелось обратить внимание читателя. Это — открытие молодыми людьми, ушедшими на войну, своей страны, своего народа. Е. Ржевская не пишет об этом специально, и в то же время рассказ об этом звучит едва ли не на каждой странице — в описаниях людей, их поступков, мыслей, слов, во всем том, что навсегда запомнилось и легло в основание этих и других произведений Е. Ржевской. Не случайно, а по полному праву на последней странице повести «Февраль — кривые дороги» прозвучит: «Я почувствовала, как нерасторжимо связана с этой землей». Эта связь пришла тогда — в страшные, горькие и гордые годы. В этом, может быть, — главный урок войны для них, тогдашних молодых людей.
Многое, сказанное Е. Ржевской, тесно смыкается с тем, что говорили и говорят ее сверстники и товарищи. Ощущается — в последнее время особенно — вновь резко обозначившаяся общность тех, кто некогда защищал Родину. Сегодня они как бы невидимо для глаза, но ощутимо для души, невзирая на вчерашние воинские чины и нынешние литературные ранги, все в высоком звании Солдата великой войны встают в некий строй, создавая необозначенное в воинских уставах соединение. И естественно видеть в этих редеющие рядах напечатавшихся еще до войны Вадима Шефнера и Давида Самойлова, лишь после войны взявшихся за перо Юрия Бондарева и Елену Ржевскую и совсем недавно вошедшего в литературу Вячеслава Кондратьева, стоящих плечо к плечу и вспоминающих вроде бы каждый о своем, личном, особенном опыте, а вздох у них вырывается общий — то о погибшем товарище, то о пропитанных кровью ржевских полях. Так что слова, произносимые каждым из них, при всей особости и неповторимости авторской интонации несут на себе печать общего слова, сказанного всеми и за всех — за живых и павших.
Ни мы, ни они сами никогда не узнаем, какими бы они были, если бы не было войны, на которой они мужали, гибли и побеждали. Спасибо им за то, что они стали такими, за то, что отстояли страну, за то, что донесли до нас жесткую и чистую правду о том незабытом и незабываемом времени.
Юрий Болдырев
ОТ ДОМА ДО ФРОНТА
Ляле Ганелли
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Лошадей увели на войну, а в их опустевших стойлах свалены чемоданы, тюки. В проходе за столиком сидит военный писарь, надзирающий за этой «камерой хранения». А раньше тут колдовали ученые ветеринары над квашеным кобыльим молоком.
И службы, и дом кумысосанатория занял Военный институт иностранных языков. Тут свой распорядок, своя жизнь, не смыкающаяся с жизнью наших краткосрочных курсов военных переводчиков, хотя начальство у нас общее — генерал Чиази. О нем говорят, что он вернулся из Италии, с поста военного атташе.
С того дня как мы причалили сюда, в Ставрополь, на волжском теплоходе «Карл Либкнехт», наши курсы распространились по всему городку. Девушек поместили в школе, парней — в техникуме и в другой школе. На занятия мы ходим в помещение райзо, обедать в столовую райпо, готовить уроки — в агитпункт. В баню изредка к той хозяйке, какая пустит.
До кумысосанатория от города километра три через поле и смешанный лес. Нас вызывают в строевую часть, разместившуюся в конюшне, — заполнить анкеты.
Мы идем по проходу, мимо писаря, заносчиво поглядывая по сторонам на стойла, забитые имуществом. Тут налаживается новый быт военного времени. Мы же чувствуем себя на марше, и все лишнее не имеет для нас ни цены, ни привлекательности.
Приставший ночью теплоход доставил в Ставрополь брезентовый мешок с трофеями. Вот он. Стоит на полу. Горловина распечатана, по бокам свисают бечевки с ошметками сургуча.
— Это лучшая практика, какая только может быть, — торжественно говорит маленький Грюнбах, вольнонаемный преподаватель. — Вы должны научиться разбирать письменный готический шрифт. На фронте нужна момэнтальная реакция…
Мы не слушаем, прикованы к мешку: что-то высунется сейчас оттуда — в о й н а…
Исписанный листок. Готика — длинные палки, скрепленные прутиками: «Meine liebe Grete!» — и опять палки и прутики. Через этот готический частокол из букв продираешься к смыслу:
«У нас на позициях затишье вот уже четыре последних дня… Командир направил меня с донесением. Я шел в штаб батальона, под ногами у меня шуршали листья…»
— Здесь краткая открытая гласная, — слышу Грюнбаха.
