Ферма - [75]

В моей комнате был сделан ремонт, так что от меня прежней не осталось и следа. Меня это вполне устраивало, потому что люди должны жить дальше и идти вперед, даже родители, которые расстаются со своими детьми. Отец пояснил, что после моего бегства моя спальня превратилась в комнату для гостей, ее держали наготове для церкви, которая часто присылала своих приезжих прихожан на ферму, где они и жили, иногда неделями. Так что он практически не оставался один. «Тебе повезло», — подумала я. Мне не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь чувствовал себя одиноким.

Я легла на кровать не раздеваясь, решив, что должна убедиться: он не станет звонить Крису, пока я сплю. Отец мне не поверил — уж это-то я поняла безошибочно. Я вовсе не дура и уж что-что, а реакцию своего родителя распознала сразу. Пролежав около часа на постели, я встала и вышла в гостиную, к единственному в доме телефону, чтобы проверить, не прокрадется ли к нему тайком отец, чтобы позвонить. Сидя в кресле подле телефона, в темноте, я, должно быть, на несколько минут смежила веки, потому что, помню, мне приснилась Фрея.

Наступил рассвет, но отца нигде не было видно. Он так и не позвонил. Я ошибалась. Он меня не предал! Он говорил правду, когда сказал, что мы сможем обсудить все за завтраком, быть может, намереваясь выведать у меня подробности, которые я опустила. В наших отношениях начиналась новая эра.

Я вышла в кухню. В буфете стояли небрежно вымытые кофейные чашки, и я вскипятила чайник, намереваясь перемыть всю посуду, отскрести от жира и грязи раковину, прибраться в комнате, выбросить липкую бумагу от мух и проветрить помещение. Занимаясь уборкой, я окликнула отца, спрашивая, не хочет ли он кофе в постель. Но ответа не последовало. Я постучала к нему в дверь. По-прежнему тишина. Для деревни было уже поздно, а отец из тех, кто встает спозаранку. Взявшись за ручку, я попыталась войти к нему в комнату, но обнаружила, что дверь заперта.

Выйдя наружу, я постучала в окно отцовской спальни. Занавески были задернуты. Я не знала, что и думать, — уж не заболел ли он, не случился ли с ним приступ? — и то и дело бегала от окна к двери, окликая отца по имени, пока не услышала шум приближающегося автомобиля. Остановившись на крыльце, я поднесла ладонь к глазам, прикрывая их от солнца. К ферме приближался доктор Норлинг.

Наверное, Крис предугадал мои действия и позвонил отцу еще до моего приезда. Заслышав шум мотора фургона, отец перезвонил ему и сказал, что задержит меня здесь и чтобы они приезжали утром, чем предал меня еще до того, как услышал хоть слово, поверил не мне, а моему мужу, человеку, которого он никогда не видел. Полагаю, я могла убежать или же прыгнуть за руль фургона и попытаться уехать. Но я не сделала ни того ни другого. Я пришла на берег пруда, сняла туфли и носки, села и опустила ноги в воду, где их тут же облепили водоросли.

Когда они приехали, мы практически не разговаривали. Со мной обращались как с ребенком. Я же вела себя покорно и спокойно. Меня посадили на заднее сиденье, предварительно связав руки, чтобы я не ударила никого во время поездки и не попыталась выпрыгнуть на ходу.

Домой меня повез Норлинг. Крис в фургоне поехал следом, заявив, что мое присутствие рядом в качестве пленницы расстроит его сверх меры. Отца я так и не увидела. Он не пожелал выйти из запертой спальни. Должно быть, он решил, что мои страхи насчет Мии — не более чем вновь проявившееся чувство вины за сопричастность к гибели Фреи. Я уверена, именно так он и подумал: что весь этот круговорот событий существует лишь в моем воображении, что это — безумие убийцы, воображающей другое убийство, которая не в состоянии признать, что сама совершила преступление, когда утопила Фрею, держа ее голову под водой до тех пор, пока та не перестала дышать. Он по-прежнему верил в это. Прошло пятьдесят лет, а он до сих пор считал меня убийцей.

* * *

Мать закрыла дневник и положила его передо мной на кровать:

— Он твой.

Она отказывалась от обладания своей самой ценной уликой, записями и газетными вырезками, фотографиями и картами, и вверяла их мне — словно мы были родственными душами, делящимися друг с другом дневниковыми тайнами. Я спросил себя, а не входило ли это в ее планы изначально — поиск союзника, выражаясь языком стратегических терминов, или конфидента, говоря языком чувств? Я вспомнил рассказ матери о том, как они играли с Фреей в лесу, обмениваясь страшными историями, и клялись друг другу в вечной дружбе, веря в существование троллей просто потому, что одна из них сказала, что видела его своими глазами. Я накрыл обложку дневника ладонью, словно для того, чтобы не дать его секретам вырваться наружу.

— Что случилось в психиатрической больнице в Швеции?

— Даниэль, я скорее покончу с собой, чем вернусь в подобное заведение.

Я раскрыл дневник на первой попавшейся странице и, не вчитываясь в смысл, провел пальцем по вдавленным строчкам. Угроза показалась мне вполне реальной; я действительно верил, что мать может покончить с собой, если ее попытки свершить правосудие не увенчаются успехом. Но мысль об этом не укладывалась у меня в голове, и я просто не знал, что сказать. А она подлила масла в огонь: