Феномен - [17]

Потапов невольно умерил шаг и все же останавливаться не почел нужным.

— Смотри под ноги, Настя. Не подверни лодыжку. На руках мне тебя до поезда не донести. А на загорбке не поместишься. Из нашей поездки секрета делать не намерен.

— Иван Кузьмич, а вы натурально мотаете? Или понарошке на работу не пошли? Небось отгул взяли?

Или как там у вас называется, когда начальство на работу… кладет?

— Что кладет? Ах, да…

— Ну, так мужики на фабрике выражаются, когда на работу идти не хочется. Почаще в курилке надо бывать, чтобы голос народа…

— Подслушивать? В курилке я не бываю, потому что не курю. А на работу нынче на полном серьезе не пошел! Не имею права ходить туда…

— Почему?

— Считай, что я себя уволил. Отстранил! По собственному желанию. Как не справившегося с должностью. Как несоответствующего. И за нарушение трудовой дисциплины, то есть за сегодняшний прогул. И за грубость с подчиненными, то есть за мелкое хулиганство. По многим статьям, Настя, по многим, если не по всем! Не имею права работать с людьми. Ни морального, ни юридического.

Потапов остановился на тропе, поджидая Настю.

— Интере-есно…

— Не так интересно, как тошно…

Пропустив девчонку вперед и глядя под ноги на стершиеся, перекушенные пешим движением шпалы, Потапов задумчиво потащился за Настей. Однако, идя на буксире, успевал что-то говорить и говорить, словно все эти кабинетные директорские годы принудительно молчал и только сейчас, выбравшись за город в предсентябрьские настойные воздухи, напитанные зрелыми запахами трав и листвы, под глубокое, густо-голубое небо, заговорил как задышал — взахлеб, полной грудью.

«С резьбы сорвался», — отметила про себя Настя, стараясь идти ровно, не дергаясь и не останавливаясь, не отвлекая Потапова от исповеди, давая ему выговориться, чтобы потом распоряжаться им более рационально.

— Думаешь, я работал, Настя?! Когда директором был?!

— Вы и сейчас директор. А директор что делает? Руководит.

— Вот! Истина — устами младенца. Ни с людьми, ни над собой — не работал! А всего лишь — руководил. Рукой водил, как правильно выражаются твои мужики. А если честно: не руководил даже, а — кричал! Рычал на людей…

— Вы и сейчас кричите.

— Совершенно верно! На мастеров, на снабженцев, на контролеров, на плановиков-экономистов, на бухгалтеров — вопил постоянно, визжал, даже ногами сучил, руками об стол колотил! Не всегда вслух, но постоянно психовал, злился, потому что в узаконенном обмане соучаствовал, а не обувь выпускал, потому что не для людей шили все эти туфли, сапожки, башмаки, тапочки, а для отчета! Единственный интерес имели, чтобы цифирь в конце месяца сошлась в нужном исчислении. Чтобы коллектив внакладе не остался. Вот и почитали «коллектив» предприятия за «весь народ»! Ему, коллективу, угождали. А людей, покупателя, — обижали, обманывали. И до сих пор обижаем! И неизвестно, когда остепенимся. Вот и приходится кричать!

— Надо не на фабричных кричать, а на тех, кто за горло берет, работать нормально не позволяет. Вот вы, Иван Кузьмич, на своего министра кричали хоть разок?

Потапов с восхищением присвистнул, приостанавливаясь в который уже раз, чтобы с удивлением проследить за веселым Настиным платочком, пестреющим у него перед глазами.

— Что ты, Настя, такое говоришь, — догонял он ее, оправдываясь. — Да у министра-то в кабинете знаешь какая атмосфера…

— Какая? Особенная, что ли? Французским одеколоном пахнет?

— Не смейся, Настя. Там кричать… ну, просто непозволительно.

— А в вашем кабинете — позволительно? Почему я могу в вашем кабинете кричать? Слышите, товарищ директор, как я кричу на вас в вашем кабинете? А ведь вы для меня ничуть не меньше министра.

— Ах, Настя, Настя… Там кричать — ну просто в голову не придет. Хотя ты, как всегда, права по-своему. Кричал, кричу… На женщин, на пожилых людей. А с молодыми — чаще заигрывал, с комсомолом любезничал, потому как они — будущее! Их трогать нецелесообразно. Даже если они спиртяшку фабричную дегустируют. Да что там фабрика — на жену, на сына кричал. Закроюсь в своей комнате и кричу. Иногда молча, а иногда натуральным образом. Презрением к их слабостям исхожу, а сам слабее любого расслабленного. Духом слабее. Зверел по мелочам. Яйцом, понимаешь, Настя, куриным яйцом однажды о стену шарахнул! У себя на кухне. Мария вечно спешит со своей газетенкой, у них, видите ли, такой ритм выработался и стиль корреспондентский — с высунутым языком. Ну и переварила она яичко, вкрутую сделала. А я всмятку люблю.

— И что же… так вот — из-за яйца скандалить? — подпрыгнула Настя пружинисто и несколько вбок, за рельсы, пропуская по тропе встречного путника — какую-то завьюченную корзинами и котомками старушку, пахнущую свежими грибами.

— В том-то и дело, что из-за яйца! Так непростительно забыться! И не только мне этот упрек. Всем. После такой кровопролитной эпохи, после всего, что выпало на долю нашего народа, после такого массового героизма — и вдруг мы способны из-за выеденного яйца обижать друг друга! В тесном трамвае кусаться из-за косого взгляда! Или проклинать все на свете из-за того, что наша отечественная обувь смотрится неказистей заграничной. Ну смотрится, ну немодная. Зато — отечественная! Хотя бы к святому слову прислушались… И ведь не гнилая, не из заменителей, как после войны. Надежная, прочная. Дольше многих импортных марок на ноге держится — проверено. У нас ведь еще непроходимых дорог полно. В глубине страны. В замше по ним не пойдешь.