Феномен - [12]

Настя поджидала Потапова у входа в красный вагон пригородного дизеля. Свободных мест в вагоне — сколько угодно. Расположились у окна, напротив друг друга. Пакет с провизией Настя затолкала в свою оплечную сумку, подвесила ее на крюк. Потапова рассматривала затем с неподдельным интересом. Делала это непринужденно, без опаски, так как глаза директора блуждали: смотрел он куда угодно, только не на нее. А скорей всего — никуда не смотрел. Разве что — в себя.

— Иван Кузьмич, а с вами интересно. В историю можно попасть. Нарушаете… Вы что же, всегда такой отчаянный?

— Сегодня — мой день… — очнулся Потапов.

— День рождения?! Поздравляю. И все равно «нельс-сз-зя-я!»— клоунски, с шипением и свистом выдохнула Настя последнее слово. — Там не посмотрят, какой у вас день. Это даже не воровство, потому что все видели, как вы… И продавец, и все люди вокруг. Все видели, и все почему-то промолчали. Может, узнали вас? Как-никак директор обувной фабрики! Уважаемая в городе личность. Решили, что вы шутите?

— Говорят тебе — нынче День Потапова! Не день рождения — День Прозрения. Каких только дней в стране не отмечают, а самого главного в человеческой жизни дня, когда он о своей душе задумывается, отмечать не принято. А ведь многие именно от нее, от духовной недостаточности, задыхаются и раньше времени заживо помирают. А мне этот денек открылся! Я его со вчерашнего дня почувствовал, денек этот разъединственный. Денек-шанс! Упусти такой — и не заметишь, как что-то в тебе окаменело. Навсегда. То самое…

— Сердце, что ли? А мой денек наступит когда-нибудь, Иван Кузьмич?

— Непременно. Для каждого такой денек в календаре имеется. Помимо всей жизни — еще один денек. Сверхденек. Главное — предугадать его, почуять приближение. Не перепутать с другими деньками. А по части… кражи, Настя, во-первых, это не кража, а жест. Во-вторых, никто меня не узнал. В таком виде, как сейчас, никогда я на людях не появлялся. В городе три фабрики, завод и куча разных директоров помимо меня. В-третьих, синещекая снегурочка торговала спиртным с утра раннего, нарушала постановление. Вот я ее и припугнул. Так что и не кража вовсе, а пресечение безобразия. Меня другое волнует и настораживает: реакция окружающих. Почему они молчат? У меня такое ощущение: если действовать уверенно, с профессиональным спокойствием, отточенно, искусно — никто поперек слова не скажет. Любая творимая подлость сойдет за мастерство, а мастерство — вне подозрений. Так ведь полмира переломать можно, будто стеклянные палочки. Помнишь, Настя, как они послушно потрескивали под колесами? Я понимаю: страшно, страх парализует волю, так кет же — молчат чаще всего не от страха, а от бесстрастия! Отсутствие страсти! Вот болезнь века. А страх, Настя, совсем другое. Мать рассказывала, как безропотно стоят люди перед расстрелом, как старательно роют себе братскую могилу. Что их удерживает тогда от последнего бунта, от последнего рывка к врагу, когда можно еще успеть ударить, укусить, наконец, плюнуть в ненавистные глаза?! Надежда, страх, смирение? В равнодушие у последней черты я не верю. А нами, нашей толпой, Настя, руководит вовсе не страх, а безразличие. Люди культивируют в себе безразличие, как мускулы! — Потапов замолчал, похоже, утомив девчонку, которая сидела в своем уголке молча и, кажется, дремала.

На свободные места возле них уселись какие-то трое: два юнца постарше — возле Насти, третий, пэтэушного обличья, притулился возле Потапова. Позже Иван Кузьмич вспоминал, что молодые люди присоединились к ним не на остановке, а в разгар движения, на перегоне; скорей всего, прогуливались по составу в поисках приключений и вот — набрели на розовые штаны Насти.

Глаза у всех троих молено было назвать заплаканными, веки распухли и покраснели; дыхание излучало ядовитые пары вчерашнего «причащения». На щеках и подбородках двоих, что постарше, — запущенная щетинка, а в ней, как маслята во мху, — застенчивые прыщи.

Минут пять ребятишки раскачивались: кряхтели, похохатывали, гримасничали. Затем из их бесенячьих ртов начали выпрыгивать словечки, ныне опускаемые даже в факсимильных изданиях. А самый рослый и самый запущенный вставил в свои запекшиеся губы сигарету, собираясь, не сходя с места, закурить.

— Дай спичку, дед… — выковырял он из себя, обращаясь к Потапову.

Иван Кузьмич, продолжая ощущать в крови и мозгу пузырьки свободы, дарующие бесстрашие и всесокрушающую духовную прыть, улыбчиво посмотрел в Настины похолодевшие, схваченные ледком презрения глаза, как бы вопрошая: ну, что, применить психологическое оружие или стерпеть ребятишек, которые самоутверждаются почти так же, как и он, Потапов, с одной лишь разницей: у Потапова сегодня День Прозрения, а у них скорей всего — День Затмения.

И все ж таки Потапов-пассажир, Потапов-обыватель пересилил Потапова-мыслителя. Иван Кузьмич как можно спокойнее, дабы не расплескать ощущение свободы, не задохнуться от ее «пузырьков», решил поддержать разговор с неприятным молодым человеком.

— Прошу вас, не дышите на девушку, — сказал он для начала. — Ока может упасть в обморок от ваших ароматов. А здесь нет аптечки.