Феникс - [2]

Андрей Павлович терялся перед её глазами, — он женился на ней, чтобы ближе и больше любоваться этими живыми сапфирами. Он ставил её против света, брал за руки и, отстранив от себя, глядел в их глубину; сердце его сжималось, ему казалось, что она страдает, что на дне души её лежит какая-то скрытая, неизвестная ему боль, и он готов был отдать свою душу, всю жизнь, чтобы вынуть из них это жало тоски, а глаза её тихо светились, влажно улыбались ему, и сердце его дрожало от избытка наслаждения и счастья. Год он был безумно влюблён в глаза своей жены, он подстерегал в них какую-нибудь перемену, но глаза оставались всё те же, так же светились, горели, гасли, так же поражали своей скорбной глубиной. С ужасом он убеждался, что жена его совсем не добра, или, вернее, что у неё только отрицательная доброта эгоистов, одинаковая к людям, животным, вещам, проявляющаяся только в наружной форме слов и улыбок. Он замечал, что она лжива, что ума её хватает только на хитрость, что она старается провести его даже в самых обыденных мелочах жизни, — и, всё-таки, едва поднимались её ресницы, и на него лился свет её синих глаз, он снова обожал её и терял способность холодного анализа.

— Я думаю, можно и поцеловать жену за то, что она так рано встала?

Александра Михайловна протянула мужу свой гладкий лоб. Он поцеловал.

— Теперь чаю, чаю хочу! — захлопотала она капризно-детским тоном, засуетилась, позвонила и, перейдя в столовую, забренчала посудой, заваривая чай и расстанавливая сливочник, хлеб, точно играя в хозяйку…

— Андрей Павлович, тебе со сливками чай, скорее простынет, а то ты опоздаешь на этот поезд.

— Я не еду.

— Как не едешь?

Её голос упал.

— Почему не едешь?

— Потому что не еду. Я забыл тебе сказать, что ещё вчера так устроил дела, что три дня не поеду.

— Вот как… Да это сюрприз, какой же ты милый! Я очень рада… только это меняет несколько мои планы.

— Какие же именно?

— А вот я как раз сегодня в час обещала Лиде Варгиной ехать с нею в город.

— Ты ничего мне не говорила.

— Потому что мы решили с нею это сейчас, в купальне.

— А… в купальне!

— Да, я встретила её у озера и сманила к себе купаться, а там мы решили сделать маленький набег на гостиный двор, так, á la recherche des nouveautés [1], надо будет ей дать знать, что я не еду.

После чая Андрей Павлович сидел на террасе, читал свою газету, а Александра Михайловна, примостившись у крошечного письменного столика, писала Варгиной, глаза её были опущены на бумагу, и мелкие черты лица выдавали досаду, тонкие, бесцветные губы были сжаты, левое ухо горело, на щеке играло пятно нервного раздражения. В груди Валищева всё дрожало, нервы напряглись, и, сидя спиною к жене, он в зеркало наблюдал за каждым её движением. Молодая женщина сложила листок, сунула его в конверт, послюнила тоненький пальчик, провела им по клею и позвонила два раза. Вошла горничная, жёлтая, худая, с рысьими глазами и пристально смотрела на барыню.

— Вы отнесёте письмо Лидии Петровне Варгиной, ответа не надо.

Александра Михайловна протянула письмо, но между ею и горничной стоял муж.

— Я сам занесу, сейчас гуляя. Ступайте, Катя.

Горничная попятилась, ещё раз взглянула на барыню и ушла.

— Сам? Мерси!.. Это ещё скорей… Сейчас пойдёшь? Да?

— Сейчас!

Александра Михайловна громко рассмеялась.

— Так зачем же письмо, если ты сам пойдёшь? Вот было бы смешно, — придёшь и не скажешь, что не поехал, а заставишь её это же прочесть — и молодая женщина потянулась за письмом.

Валищев побледнел, затем кровь стукнула в виски. Он мигом разорвал конверт и стал читать. Александра Михайловна тихо ахнула и опустилась на стул.

«Мы только что расстались, и я уже пишу тебе, ты не увидишь меня сегодня в час, потому что А. П. остаётся дома и три дня дома! Пойми, три дня каторги! Постарайся встретить нас у озера, дай хоть взглянуть на тебя, но держи Джильду на цепи, чтобы она ещё раз не кинулась мне при нём на шею. Твоя Аля».

Муж глядел на жену, та сидела бледная, закрыв лицо руками. Ни лгать, ни увёртываться было нельзя, всё было слишком грубо, ясно. Но вот она подняла глаза и снова открыла перед ним невозмутимо-ясное небо своих синих очей. Андрей Павлович схватил её за руку, этот взгляд страдающего ангела в эту минуту доводил его до жестокости, до бешенства, до безумия.

Ведь это не глаза, это машинки! Это механизм! Их надо вырвать, послать на аналитическую станцию, пусть расследуют от чего зависит эта прозрачность, эта глубина. Ведь ты кукла! Пустая, глупая кукла! Ведь в тебе не кровь, не мозг, а труха, грязь! И он тряс её за плечи с диким хохотом, глядя в лазурь её чудных глаз.

— Закрой! Закрой глаза! — крикнул он, и она машинально закрыла глаза.

Перед ним было бледное, бессмысленное лицо с открытым ртом, покрасневшим от накипавших слёз носом, с широкими, банальными скулами, лицо ничтожной, глупой женщины, где в каждой черте дрожал вульгарный страх собаки, ожидающей побоев…

Валищев оттолкнул её так сильно, что она упала.

— Фонари, фонари с цветными стёклами, которые я принимал за небо! — хохотал он, убегая в свою комнату.

* * *

Они расстались. Прошло два года. Валищев ничего не знал о жене, кроме того, что она аккуратно расписывалась в получении присылаемых им денег. Он путешествовал, жил в деревне и, наконец, вернулся обратно, один, в свою новую, холостую квартиру. Ему казалось, что он был болен, вынес тяжёлую операцию, выздоровел и снова вступает в жизнь.