Фельдмаршал Репнин - [121]

Беседа с ревизором продолжалась уже около часа, а главный управитель всё ещё не появлялся. Репнину надоело ждать, и он решил вернуться домой. Уезжая, приказал ревизору передать своему начальнику, чтобы тот ждал его завтра в это же время.

…Репнину не пришлось ехать в контору вторично: начальник приехал к нему сам — в тот же день, правда, уже после обеда. Приехал не с пустыми руками, а с письменным отчётом о поступлении доходов за минувший год. Кроме того, он доставил ему кожаную сумку, в которой лежали 22 тысячи рублей серебром.

— Это — доходы, собранные с деревень? — спросил Репнин.

— Нет, ваше сиятельство, — отвечал тот, — эти деньги привезены управляющим польским имением, которое раньше принадлежало бунтовщику графу Огинскому, а потом, после того как те земли отошли к России, императором Павлом были пожалованы вашему сиятельству.

— В день коронации императора я получил на тех землях шесть тысяч крестьян. Не о них ли идёт речь?

— О них, ваше сиятельство. Упомянутые крестьяне пожалованы вам вместе с землями графа Огинского, участвовавшего в бунте, а после поражения бунтовщиков сбежавшего за границу.

Репнин вспомнил свою встречу с одним из пленённых мятежников в Вильно, назвавшимся графом Огинским. Не тому ли Огинскому раньше принадлежали земли и крестьяне, пожалованные ему, Репнину?..

— Управляющий имением, который доставил эти деньги, не собирается в скором времени ещё раз приехать в Москву? — спросил он.

— Такого разговора между нами не было, — отвечал начальник конторы, — но если пожелаете, могу написать ему письмо.

— Напишите: у меня есть до него важное дело.

Управляющий появился в Москве в конце лета. Репнину доложили о его приходе.

— Приведи его ко мне, — попросил князь камердинера, — да не уходи, когда я буду говорить с ним. Твоё присутствие желательно.

Управляющий оказался немолодым поляком.

— Правильно ли я понял, — обратился к нему Репнин на польском языке, — что вашим прежним хозяином был граф Огинский Михал Клеофас?

— Совершенно правильно, — подтвердил управляющий.

— Где сейчас граф?

— Живёт в Италии.

— Знает ли он, кому сейчас принадлежит его имение?

— Знает. В одном из своих писем граф сообщал, что имел удовольствие познакомиться с вами в Вильне.

— Помнится, он называл себя музыкантом.

— Граф сочиняет музыку, является популярным композитором.

Репнин посмотрел на скучающего камердинера и перешёл на русский язык.

— Узнаете ли вы сумку, что лежит на столике у стены? — спросил он управляющего.

— Я привёз в ней причитающиеся вам деньги.

— В ней как лежали, так и лежат 22 тысячи рублей, я не взял оттуда ни одной копейки, потому что считаю справедливым вернуть их настоящему хозяину. Когда я умру, — продолжал Репнин, — эти деньги должны быть переданы графу Огинскому. Кроме того, в этой сумке вы найдёте завещание, коим отказываю графу польское поместье, ранее ему принадлежавшее, а затем переданное мне во владение по указу императора Павла. Таким образом, после моей смерти граф Огинский снова станет хозяином прежних своих владений.

— Могу я сообщить о вашем решении графу?

— Конечно.

— Ваше благородство будет высоко оценено не только самим графом Огинским, но и всем польским народом.

На этом разговор прекратился. Попрощавшись, поляк ушёл. Репнин остался один. Он был доволен своим поступком.

2

Другим важным событием для Репнина явилось пребывание в гостях дочери Александры. Она прожила ровно две недели и за это время выложила все столичные новости, каковых набралось очень много. Ничего нового она не могла сказать только о муже. Сказала только, что он по-прежнему живёт в Италии, ждёт, когда прогонят с Мальты французов, чтобы стать там во главе военного гарнизона. А когда сие случится — одному Богу ведомо…

— А что говорят об этом при дворе?

— Ничего не говорят. Боятся говорить. Император день ото дня становится мнительнее. Всюду ему мерещатся враги, а врагам одна дорога — в Сибирь.

— А что известно о Безбородко?

— Безбородко тяжело болен. Сейчас всеми делами правит граф Ростопчин, назначенный первым министром или, как пишут в газетах, первоприсутствующим коллегии иностранных дел. Ростопчин да сам император, — уточнила Александра.

Об императоре Павле она говорила с нескрываемой антипатией. И на это у неё было достаточно оснований. Не только в Петербурге, но и здесь, в Москве, распространялись слухи, из которых складывался образ человека, всё более и более утопавшего в болоте собственных пороков. Круг людей, которым он мог доверять, постепенно сужался. Ему стало казаться, что даже сыновья недостаточно преданы ему, а императрица только и ждёт момента, чтобы завладеть троном вместо него. Придворная жизнь стала жизнью, полной страха и неуверенности: над каждым тяготела возможность быть высланным или подвергнуться оскорбительным выговорам в присутствии всего двора. Балы и празднества часто превращаются в опасную арену, где любой рискует потерять и положение и свободу. И не приведи Господь, ежели императору придёт мысль, что к даме, которую он отличает от прочих, кто-то относится недостаточно почтительно. Гневные решения возникали моментально и с той же быстротой приводились в исполнение.