Фельдегеря генералиссимуса - [37]

— Эй, Боб, русские своего везут хоронить! — гортанно крикнул малый, несуразный в своей американской одежде — бахрома лапшой на рукавах и плечах, — и толкнул в бок своего товарища Боба (они оба за кучеров сидели): смотри, мол, на проехавшую мимо тройку с саркофагом Порфирия Петровича.

Рогожа, укрывавшая саркофаг, в этот момент сползла со стеклянной крышки — и они увидели капитана артиллерии в отставке в сером его сюртучишке, руки по швам.

— А что они, Боб, ему глаза не закрыли?

— Закрыли, Дик. На первую русскую бадью в поместье князя спорим, что закрыли! — и они понеслись догонять тройку.

— Везет тебе на русских баб, Дик! — Слово «баб» Боб произнес по-русски без акцента. Быстро выучил шельмец американский. Часто он им уже пользовался, бестия, — пользуя наших баб, особенно девку Машку, которая им щи да кашу к столу подавала. И оба дружно захохотали. Глаза у Порфирия Петровича были открыты.

— Ну, не шалить! — заорал на них ямщик — и сказал двум солдатам: — Пальнули бы, что ли, по ним, ребята.

— Вот еще, порох на них тратить! — ответил молоденький, видно из рекрутов только что, солдатик, а пожилой добавил:

— Наглядятся — отстанут.

Нагляделись — отстали. А Порфирий Петрович смотрел в пасмурное небо васильковыми глазами. Старый солдат спохватился, что рогожа сползла, — и закрыл это пасмурное небо от синих его глаз этой рогожкой.

А где же был в это время Ростопчин — московский генерал-губернатор?

А там и был — в сером сумраке своего кабинета, будто и от него небо рогожей закрыли.

Как, зачем, кому он отдал тело Порфирия Петровича?

Не хотел отдавать, а пришлось!

Матеря воздухоплаванье, граф Ростопчин не заметил, как туча нашла на солнце — и в его кабинете появился сам Аракчеев.

Одно из его имений, если вам неизвестно, было у него в Тверской губернии — вот из него он нагрянул в Москву — и сразу к Ростопчину в серый сумрак его кабинета. И в этом сером сумраке он положил на стол московского генерал-губернатора бумагу следующего содержания:

Повелеваю беспрекословно выполнять все распоряжения генерал-фельдцехмейстера барона Аракчеева, касающиеся Дела о двадцати пяти фельдъегерях, как если бы все распоряжения я отдавал бы Сам.

Павел.

Ростопчин бумагу эту внимательно изучил на предмет даты, т. е. чья императорская бумага моложе: его или Аракчеева?

Выходило, что его бумага была моложе — и поэтому главнее. И он сказал Аракчееву, носившему высшее военное звание в нашей русской артиллерии:

— Моя бумага моложе — и потому… — Хотел сказать: пошел вон, — но сделал паузу, чтобы с большим эффектом это «вон» прозвучало, потому что государево слово не просто — «вон», а — «гони его в шею вон»! И он достал свою бумагу, т. е. бумагу, которую он от государя получил.

Я все думал, как бы мне эту бумагу поэффектней воспроизвести?

Чистым книжным листом?

Читатель не поймет: подумает, что типографский брак. И поэтому скажу просто. Три минуты вертел Ростопчин этот чистый лист императорской бумаги.

С обеих сторон он был девственно чист. А на просвет — еще страшнее.

От твердого нажима императорского пера остался только след, будто санный след, запорошенный снегом.

Как его в своей апоплексии обер-полицмейстер московский разглядел — и воскрес?

Непостижимо!

Тут, наверное, без Высших Сил Небесных не обошлось.

А помазанник Божий, государь император Павел Петрович, как какой-нибудь последний карточный шулер, передернул бумагу, время или еще что передернул!

А может, не он передернул, а кто-то другой? Ведь это его, словно бы карту какую, передернули.

Не знаю, что думал по этому поводу Ростопчин. Не матерное же свое — воздухоплаватель!

А что? Все очень может быть, когда такое на просвет прочтешь.

Туча сползла с солнца. И ворвался в кабинет солнечный свет!

След от гусиного пера государя почернел, протаял — как санный след весной протаивает от мартовского солнца.

Дошли до меня сведенья, граф, что вы мумию самозванца вашего Порфирия Тушина за мумию моего батюшки хотите выдать и в Москве в Благородном собрании выставить!

А ну немедля мумию этого тушинского вора ко мне в Санкт-Петербург!

. Александр Первый.

Нет, господа, это не типографский брак, и не смотрите на просвет. То, что еще углядел на просвет Ростопчин, я опубликую во второй части своего романа.

Конец первой части

Часть вторая

Вечерний звон! Вечерний звон!

Как много дум наводит он!

Армянская народная песня

Я не назвал имя переводчика, потому что в некотором затруднении. Дело в том, что эту армянскую народную песню перевел сначала Томас Мур на свой родной — английский, а потом с английского на русский перевел поэт Иван Козлов.

Вроде бы все ясно. Армянская песня в двойном переводе, но вот ведь какая история.

Томас Мур был сослан в Армению после известных всем событий, произошедших на зимней Сенатской площади в декабре 1812 года, — там, в Армении, он сделал свой перевод.

Но… может, не был сослан? Может, тех событий вовсе не было?

Ведь русские гвардейцы вышли бунтовать на Сенатскую площадь ради Конституции.

С 1806 года Англия, как это было оговорено в Мальтийском договоре, находилась под двойным протекторатом России и Франции. Двумя императорами — Наполеоном и Павлом Ι — им была дарована даже их английская Конституция. Вот наши гвардейцы тоже захотели, чтобы и им Конституцию даровали.