Фехтовальщица - [128]

Женька позвала Нинон, и приказала ей расшнуровать свое парадное платье.

– Как, госпожа? Здесь же мужчина!

– Это не мужчина, это художник. Он будет делать зарисовки.

– А… а господин де Шале?

– Мы ничего ему не скажем.

– А я… могу посмотреть?

– Посмотри.

Нинон помогла Женьке снять платье, после чего села поодаль и стала наблюдать за тем странным творческим поиском, который вдруг пришел в голову ее неугомонной хозяйке и который происходил прямо у нее на глазах.

– Превосходные формы, сударыня! – сказал Ласаре, когда фехтовальщица осталась без одежды. – Я на своем веку много повидал разных тел и знаю, что говорю. Вас, пожалуй, следует лепить, а не писать… Чудесно! Чудесно! Встаньте вот здесь и вот так.

Как одетая, так и раздетая, фехтовальщица была в себе уверена, поэтому спокойно исполняла все, что просил художник. Она уже имела опыт довольно «хулиганских» фотосессий за границей. Это происходило в Германии после очередного юношеского первенства. Женьке было тогда всего четырнадцать, а сама фотосессия, конечно, была незаконная. Отец чуть не привлек фотографа к суду, но на счастье последнего тот отделался только разбитым фотоаппаратом и синяком под глазом, а фехтовальщица в заграничных поездках больше никуда одна не отпускалась.

Ласаре располагал тело девушки в пространстве настолько свободно, насколько ему позволяла смелость его художественного чутья и, как обещал, не позволял себе ничего лишнего. Глаза его блестели, в них читалась влюбленность, но влюбленность не в женщину. Ракурсы становились все острей, а композиционное решение смелее. Девушку захлестывал тот же азарт, она полностью доверилась художнику и позволяла ему лепить из себя все, что угодно. Нинон, сначала в смятении таращила глаза на этот рискованный творческий процесс, потом стала помогать, драпируя, то на ширмах, то на самой фехтовальщице алую ткань, как требовал Ласаре.

Так прошло три часа, но никто из участников затеянного сеанса не заметил этого, как не заметили они и прихода Катрин. Она вошла в библиотеку вместе с Жулианой, в то время как Женька лежала на задрапированных и расположенных наклонно ширмах головой вниз. Увидев, брошенную на красное, обнаженную фехтовальщицу, обе девушки невольно вскрикнули. Погруженное в алый шелк, словно в кровь, нагое тело выглядело зловеще.

– Что… что это такое, госпожа? – воскликнула Жулиана.

– Генрих велел написать мой парадный портрет, – ответила Женька.

– Парадный?..

– Да. Господин Ласаре делает зарисовки.

– Но… но…

– Я помню. Катрин пришла учить меня играть на лютне. Ласаре уже заканчивает. Да, Ласаре?

– Да, ваша милость.

Жулиана не нашла больше, что сказать, а Катрин продолжала глазами свежезамороженной сельди смотреть на вызывающе нагое тело супруги своего брата и ждать, когда художник закончит.

После ухода Ласаре Нинон одела фехтовальщицу, и Катрин занялась с ней музыкой. Они возились около часа. Привыкшие держать шпагу, а не музыкальный инструмент пальцы слушались плохо, отчего звуки получались фальшивые, полные страдания и дисгармонии. Катрин терпеливо объясняла фехтовальщице ее ошибки, а та раздраженно пыхтела, не обладая от природы музыкальными способностями и желанием обучаться музыке. Устав, Женька бросила лютню и велела приготовить экипаж.

– Хочешь поехать со мной в «Божью птичку», Катрин? – предложила она своей юной учительнице.

– А что там будет, сударыня?

– Прощальная пирушка с фехтовальщиками.

– Ох, нет, сударыня… Я не знаю, что сделает батюшка, если узнает…

– Поехали! Нечего бояться! С нами поедет и Жулиана.

– Ну, если Жулиана, сударыня…

– И зови меня Жанной, наконец! Нашла тоже сударыню!

Когда экипаж маркиза де Шале подъехал к «Божьей птичке», фехтовальщики уже собрались. С хохотом и криками они встретили подъехавшую карету, вытащили ее прекрасных обитательниц наружу и на руках понесли в зал. Женьку тащил де Панд, Жулиану – де Блюм, а Катрин – де Вернан.

Посреди кабачка, блиставшего новым полом и великолепной стойкой, которую в дополнение к ремонту посоветовала сделать фехтовальщица, стоял длинный стол, уставленный разнообразной снедью и напитками. Во главе его сидели де Санд и Франкон. Из-за стойки гордо смотрела на полет «Божьей птички» Шарлотта. Пунцовая и довольная, она переглядывалась с Матье, который, услышав шум, высунулся из кухни. Эта кухня тоже была новшеством, которое очень понравилось повару, так как теперь мог кудесничать над своими блюдами без помех.

– Опаздываете, маркиза, – сказал Даниэль, когда де Панд поставил Женьку рядом с ним. – Мы уже начали думать, что господин де Шале приковал вас к столбику своей постели! Чем вы так долго занимались сегодня – вышивали цветочки или играли на лютне?

– Ласаре писал мой портрет, а потом… да, я играла на лютне.

Все засмеялись. К фехтовальщице подошел де Зенкур.

– Признаться, я уже соскучился по вас, де Жано, – сказал он и подал ей бокал с вином.

– Я тоже, – улыбнулась девушка, и глаза ее слегка повлажнели. – Спасибо, Альбер.

– За что?

– За то, что назвали меня «де Жано». Я всем говорю спасибо, господа! Класс Даниэля де Санда – это лучшее, что есть в Париже!

– Однако вам здесь досталось, сударыня, – напомнил де Лавуа. – Мы еще хорошо помним, как вы катались на траве возле конюшен с нашим добрым де Зенкуром!