Федерико Феллини - [33]
Тогда я еще не понимал Феллини. Мне казалось, что я представляю границы его безмерной и всеобъемлющей личности. Представьте улитку величиной с город — Кноссос или Пальмиру, — внутрь которого вы входите, точно герои Рабле. И там обнаруживаете вещи, на первый взгляд не представляющие собой ничего особенного, например, заправщика на станции техобслуживания или шлюху, нелепо меряющую шагами тротуар в ожидании клиента. И вас поражает чувство несоответствия между грандиозностью обрамления и ничтожностью конкретного кадра. Но потом, понемногу, вы начинаете отдавать себе отчет, что улитка-лабиринт переваривает и усваивает все в своих внутренностях, безобразных и прекрасных одновременно, включая вас самих, если вы потеряете бдительность.
Феллини так устроен, что все время находится в неуравновешенном состоянии. Он постоянно преобразуется, перестраивается заново, и каждое предыдущее состояние подсказывает, каким быть следующему. Это можно сравнить с огромным пятном, которое по прихоти воображения может быть похожим то на полип, то на видимую лишь под микроскопом амебу, то напоминать руины ацтеков или утопленного кота. Но достаточно дуновения ветра, достаточно автомобилю чуть вильнуть в сторону, чтобы все вновь смешалось, и эта субстанция вновь обернулась человеком — мягким, умным, насмешливым и ошеломляющим, обладающим слухом, созданным в самой лучшей лаборатории как совершеннейший акустический прибор, и ртом, воспроизводящим любопытные звуки, которые возникают от смешения римского и романьольского начал: крик, восклицания, междометия, ласковые словечки, в общем, весь арсенал до-грамматической речи.
Я ничего не понимал, слушая, как он рассуждает о «Ночах», о диспропорции между общей атмосферой, окружающей обстановкой и реалистичными деталями — и сюрреалиэтичностью, воображаемой, немного огрубляемой с помощью юмора. Следующим вечером мы оба снова оказались узниками внутреннего пространства его автомобиля, слившегося с широким полотном дороги, на обочине которой по идее должна была стоять Бомба, фигуристая шлюха, которую мы разыскивали. Он слушал меня, съежившись, нахохлившись на своем красном сиденье, похожий на курицу-наседку, со своими отвислыми щеками, сумрачным взглядом, в котором запечатлелось острое внимание или тревога, с каким-то непроницаемым лицом, как ни странно, делающим его более человечным, со своим крошечным ореховым зрачком, придающим ему комичный и необычайно сердечный вид, даже если его немного и ужаснул мой Ауэрбах.
Мы так и не нашли Бомбу, хотя тщательно обследовали все бульвары вокруг археологического Променада, заполненные группками разнокалиберных шлюх, освещенных боковым светом фар, и нехороших мальчиков, в компании или в одиночку оседлавших стены, свесив маленькие попки и изящно подняв воротники курток вокруг тщательно причесанных, с прямыми нитками проборов голов, с кудрями, поднимающимися коком на ветру».
«Эспрессо», в свою очередь, попросил Феллини рассказать об этой поездке. И тот тоже изобразил выдающийся портрет своего спутника.
«Я позвонил ему после того, как прочел его «Лихих парней» («Ragazzi di vita»), чтобы выразить свое восхищение. Он оказался очень милым, наговорив в ответ много лестного о «Маменькиных сынках» и «Дороге». Немного позже, когда был готов сценарий «Ночей Кабирии», мне пришла в голову мысль дать его Пазолини прочитать, чтобы он высказал свое мнение по поводу некоторых выражений на арго. Мы назначили встречу в баре «Канова» на пьяцца дель Пополо. Я увидел, как он вошел, и у меня сразу вызвали симпатию его личико землистого цвета, щуплое сложение пролетария, фигурка боксера из провинции, выступающего в наилегчайшем весе. Мое предложение о сотрудничестве он встретил с большим энтузиазмом, сразу же нас сблизившим. Он оказался благородным, прямым человеком. Мы действительно совершали эти прогулки, которые он так прекрасно описал. Я вполне согласен с тем, что все мы немного улитки, у него самого было что-то алчное в глазах, необычайно внимательных, до невозможности любопытных. Я кружил вместе с ним по некоторым районам, погруженным в тревожную тишину, по каким-то дьявольским предместьям, носящим такие характерные названия, как Средневековый Китай, Инфернетто, Тибуртино III; Чезатти Спирита. Он вел меня, как Вергилий и Харон в одном лице, и выглядел как тот и другой одновременно. При этом он умудрялся производить впечатление шерифа, маленького шерифа, прибывшего проверить, все ли в порядке среди его подопечных. Его смешили мои тревоги, он встречал всякие обстоятельства улыбкой много повидавшего человека, наблюдавшего кое-что и похуже, и даже желавшего, чтобы это самое похуже с минуты на минуту случилось, причем из чисто дружеской заботы, лишь бы удовлетворить любопытство заезжего гостя. В любом случае, казалось, он был здесь, непризнанный шериф, чтобы в любой момент все вам объяснить и защитить вас. Время от времени из темноты выныривали окна, двери, темные уголки, какие-то совершенно непредсказуемые предметы, которые ему нравилось представлять, будто мы путешествовали в Амазонии, среди фантастических и диких существ минувших времен. Благодаря тому немногому, что я о нем знал, он сам казался мне неким существом, пьяневшим от опасности, от того, что в ней имеется дьявольского, незнаемого, возбуждающего. В последнее время он даже носил черные очки и одевался словно персонаж из научно-фантастического фильма, вроде Терминатора, в кожаную куртку. Кроме того, он стал более молчалив, тяготел к состоянию покоя».
