Федер - [22]

Однако нашему герою редко случалось так глубоко задумываться над своим положением. Он был вполне убежден в бесспорности следующего правила: «Не следует любить легкомысленную женщину и ставить все свое счастье в зависимость от ее каприза». Но он не желал сделать естественно вытекающий из этого правила вывод: «Тот, кто не хочет попасть в подобное положение, столь опасное для человека с сердцем, должен уехать».

Чтобы не приходить к этому ужасному заключению, Федер прибегал к всевозможным софизмам. Так, например, оставаясь несколько дольше обычного наедине с Валентиной, он заставлял себя заниматься разрешением следующего вопроса: «Хорошо ли для счастья этой молодой женщины, что я лишаю ее иллюзий, оставшихся у нее после монастыря? Не может ли это преждевременно ее состарить?» Федер совершил в ранней молодости столько безумств, что теперь он был не по возрасту рассудителен и с легкостью пришел к решению разочаровывать Валентину лишь в тех случаях, когда ее ложные понятия могли привести ее к неприятным ошибкам. Однако нередко бывало, что в нужный момент у Федера не оказывалось времени или возможности разъяснить своей юной подруге все то, что ей следовало бы знать, чтобы поступить как должно. Многие необходимые объяснения не могли быть даны с ясностью и откровенностью в присутствии таких закоснелых в предрассудках провинциалов, как господа Делангль и Буассо; их оскорбило бы каждое слишком искреннее слово. В обществе такого рода людей никогда не следует отступать от банальных выражений, к которым они привыкли.

Затрудняясь самостоятельно разрешить вопрос о том, всегда ли следует говорить Валентине правду, Федер принял странное решение — советоваться с ней самой. Конечно, такое решение было приятнее всего для человека, влюбленного так сильно, как был влюблен наш герой, но надо признать, что в нем было и нечто ребяческое. Валентина вышла из монастыря, вооруженная пятью или шестью общими правилами, скорее ошибочными, чем верными, и применяла их ко всему на свете с неустрашимостью, казавшейся Федеру и очаровательной и забавной: эта неистовая монашеская неустрашимость составляла полнейший контраст со справедливым и нежным характером Валентины.

— Если я буду и дальше изрекать печальные истины, которых вы от меня постоянно требуете, вы можете лишиться самого восхитительного, что есть в вашем обращении, — сказал ей как-то Федер. — Если вы перестанете сопровождать смелое высказывание какого-нибудь нелепейшего афоризма своей чарующей улыбкой и готовностью отречься от этого афоризма, как только вам разъяснят его вздорность, вы сразу потеряете поразительное и своеобразное превосходство над всеми женщинами вашего возраста.

— Что ж, если это сделает меня менее привлекательной в ваших глазах, не открывайте мне правду. Лучше уж я буду говорить в обществе какие-нибудь глупости, и пусть люди смеются надо мной.

Федер чуть было не взял руку Валентины и не покрыл ее поцелуями. Желая рассеять это опасное волнение, он поспешил заговорить:

— Каждый раз, когда вы разговариваете с людьми, которые давно живут в Париже, — сказал он поучительным тоном, — я замечаю у ваших собеседников тщеславие и непрестанное внимание к чужим ошибкам, тогда как у вас нет для самозащиты ничего, кроме доверчивости и доброжелательности, столь же искренней, сколь и безграничной. Безоружная, с открытым сердцем, стоите вы перед ними. А ведь люди прежде всего осторожны и выходят на арену лишь тогда, когда чувствуют, что на них надета железная броня, и когда они уверены в том, что их тщеславие неуязвимо. Если бы вы не были так красивы и если бы благодаря мне г-н Буассо не давал безупречных обедов, над вами стали бы смеяться.

Эта жизнь казалась восхитительной, и для Федера она действительно была бы такой, если бы он питал к Валентине лишь небольшую склонность, в чем он часто старался себя уверить; но он смертельно боялся Делангля, и чем больше смягчало и радовало его сердце это сладостное существование, лишенное всяких треволнений и исполненное прелести нежнейшей дружбы, тем больше он боялся, что одно слово грубого человека, который в угоду своему самолюбию считал нужным все опошлять и обо всем отзываться в самых сильных выражениях, может опрокинуть этот чудесный воздушный замок. «Надо завоевать Буассо, — сказал он себе, — а для этого надо сделаться ему полезным. Простота моих слов, мои хорошие манеры раздражают, должно быть, этого дикаря, в жизни своей не любившего ничего, кроме денег. Следовательно, только какая-нибудь реальная услуга сможет заставить его простить мне мое парижское обращение, оскорбляющее его грубую энергию. Еще вчера я наблюдал за ним во время прогулки, когда к нам присоединился этот лилльский депутат; стоит кому-нибудь при встрече с ним не закричать во весь голос и не похлопать его по плечу в знак дружбы, ему сразу приходит в голову: «Как видно, этот щеголь презирает меня».

Федеру, основательно изучившему характер Буассо, показалось, что недавнее назначение в палату пэров пяти или шести негоциантов с некоторых пор не дает ему спать спокойно: по-видимому, ненасытная алчность сменилась в нем честолюбием. Вернувшись от нового пэра-шляпника, Буассо за весь вечер не вымолвил ни слова. На следующий день он приказал всем своим слугам надевать после четырех часов вечера шелковые чулки и попросил Федера раздобыть ему трех новых лакеев.