Феакийские корабли - [19]

Звонкие трескучие удары из его сна не пропали вслед за кошмарным зрелищем, продолжали раздаваться, но теперь Тоон знал, что это за удары. Просто ученики играют на берегу моря. По характеру звуков и по их ритмическому рисунку он даже определил нападавшего. Нападал, конечно же, Навболит, одну за другой и с разных сторон швыряя смертоносные медные пики в партнера, безжалостно целя в голову. А Окиал защищался, резко и точно выбрасывая навстречу щиты — деревянные, обтянутые тройным слоем кож. Щиты смачно чавкали и похрустывали, принимая в себя медные жала, жуя и сминая их деревянной плотью, а потом с жалобным звонким треском раскалывались вдоль. Окиал отбрасывал ощетиненные пиками половинки щита на песок и выхватывал из воздуха новый, каким-то чудом успевая предупредить очередной бросок.

Но что-то ещё, кроме ставших понятными звуков, удерживало видение в пределах осуществимости — на хрупкой грани осуществимости… Можно было просто открыть глаза, но это не самый надёжный способ выгнать кошмар из мира. Если то, другое, кроме звуков, которое удерживает кошмар вблизи, — если оно не окажется чем-то реальным и внешним, видение может стать предвидением. Такое уже бывало. И гибель феакийского корабля не канет в небытие, а лишь отодвинется в будущее. В реальное будущее.

«Давай-ка без паники, — сказал себе Тоон, не спеша открывать глаза. — Давай-ка припомним детали сна и холодно порассуждаем». Он стал припоминать детали и холодно рассуждать. Сто тридцать девятый корабль. Как раз достаточно времени, чтобы сойти по тропе на песчаный пляж и раздеться. Жалобный звонкий треск, удары, хруст разрываемых снастей. Это понятно, это я уже знаю: мальчики начали игру. Что было ещё? Ветер. Много ветров, их коварные попытки запутать и сбить с пути. Это тоже понятно: сквозняк. Дверной проём без двери, щели в каменных стенах хижины. Всё? Плохо, если всё. Нельзя, чтобы это было всё… Радуги! — вспомнил он. Радуги вокруг сто сорокового. И вот тогда захотелось проснуться… Системы нет. Звуки — игра мальчиков. Ветры — сквозняк. Радуги… Нет. Вот как надо: слух — игра мальчиков; осязание — сквозняк. Радуги… Зрение! Кто-то вошёл в проём (или вышел), на время заслонив свет. Евмей вернулся, вот оно что. Но это ещё не всё, было ещё что-то, надо до конца разобраться. Слух, осязание, зрение… Вкус. Солёные брызги моря с кровью гребцов… Да, конечно: дёсны кровоточат. Опять. Тоон ощупал языком дёсны и с удовлетворением убедился, что это так. Наконец, обоняние. Сладковатый удушливый запах крови. Не от дёсен же? Тоон принюхался, всё ещё не открывая глаз. Восхитительно пахло жареным мясом. Свежим. Кровью не пахло — уже не пахло.

Тоон облегчённо вздохнул, открывая глаза, и улыбнулся бродившему на цыпочках Евмею.

— Доброго утра тебе, господин, — ласковым голосом приветствовал его свинопас и без перехода заговорил о своих обидах, тем более тяжких и непростительных, что обижали не его самого, а его хозяина, царя Одиссея, который как ушёл девятнадцать лет назад на войну, так с тех пор и не возвращался. Троя уже давно разрушена и разграблена, и Елена давно возвращена своему законному мужу, и другие цари уже вернулись домой с богатой добычей, а Одиссея всё нет и нет, и что прикажете думать его верному рабу, свинопасу Евмею — никто, кроме него и царицы, не верит, что басилей жив. Бесстыдные женихи гурьбой осаждают соломенную вдову, жрут, пьют и безобразничают в её доме, режут лучших свиней, опустошают закрома и винные погреба, и некому защитить добро отсутствующего царя, ибо царевич Телемах юн и неопытен, ему и годика не было, когда Одиссей отправился на войну, а теперь ему всего только двадцать, и что он один может сделать против толпы женихов? Да и нет его, Телемаха: четыре месяца назад он снарядил корабль и отплыл к далекому Пилосу — узнать у тамошнего царя о судьбе отца, а потерявшие стыд женихи готовятся перехватить корабль на обратном пути и убить царевича, дабы сим богопротивным убийством развязать себе руки и заставить царицу Пенелопу выбрать себе нового мужа из их числа. Нет никакой управы на мерзких корыстолюбцев: жрут, пьют и портят юных рабынь в Одиссеевом доме, и самого Евмея заставляют ежеутренне пригонять им по пять-шесть лучших свиней из Одиссеева стада, и не в силах старый Евмей защитить добро своего господина, и сам вынужден жить впроголодь, и нечем ему угостить путников, нашедших приют в его бедной хижине — да не прогневается на него за это Тучегонитель, покровитель странствующих и путешествующих! Ведь и сам Евмей давно уже забыл вкус свинины, ибо каждая свинья на счету, каждый хряк подотчётен, и число их что ни день уменьшается стараниями незваных и ненасытных, неправедными трудами их челюстей. Хорошо хоть поросят никто не считает, и какой-никакой завтрак Евмей для себя и для своих гостей приготовил, хотя что один поросёнок на четверых? Даже на пятерых, потому что равную долю придётся отдать богам…

Сочувственно кивая и поддакивая, Тоон поднялся со своего ложа, аккуратно свернул и уложил под стеной козьи шкуры, а охапку увядших сучьев перетащил к очагу. Поросёнок жарился на вертеле над очагом, распространяя по хижине восхитительный аромат. Отдельно, в глиняной миске, жарились на углях мозги, и отдельно же, в сторонке от очага, лежала на деревянном подносе кучка внутренностей, приготовленная в жертву богам — ровно пятая часть неподотчётного поросёнка.