Фаворитка императора - [97]

Теперь, одетая в платье из тяжелой, расшитой золотом белой парчи, которое донна Лавиния принесла на вытянутых руках с такой торжественностью, словно дело шло о святой раке, с золотой диадемой в волосах и варварски роскошным ожерельем из громадных жемчужин на низко декольтированной шее, Марианна пыталась сосредоточенным созерцанием ночного парка бороться с нервозностью и тревогой, растущими по мере того, как шло время.

Она мысленно увидела себя еще так недавно стоящей в другом месте, любующейся другим парком в ожидании другой свадьбы. Это было в Селтоне, перед церемонией. Это было… Боже мой… трудно поверить… около девяти месяцев назад, а кажется, что прошли годы! Тогда, позже, возле окна брачного покоя, едва-едва прикрытая тонким батистом, под которым ее юное тело трепетало от смешанного с боязнью ожидания, она смотрела, как на старый любимый парк опускалась ночь. Как она была счастлива в тот вечер!.. Все казалось таким прекрасным, таким простым. Она любила Франсиса всей силой молодости, она надеялась быть любимой и со страстной горячностью ждала волнующий миг, когда в его объятиях она познает любовь…

Любовь… Это с другим она познала ее, и еще сейчас каждая жилка ее тела содрогалась от опьянения и признательности при воспоминании о жгучих ночах Бютара и Трианона, но эта любовь родила женщину, чье изображение возвращали сейчас эти нелепые зеркала: словно византийская статуя, с блеском величия в слишком больших глазах на застывшем лице… Светлейшая княгиня Сант'Анна! Светлейшая… Очень спокойная… безмерно спокойная, тогда как сердце ее замирало от тоски и тревоги! Какая насмешка!..

В этот вечер речь пойдет не о любви, а о сделке, расчетливой, реалистичной, безжалостной. Союз двух терпящих бедствие, сказал Готье де Шазей. Сегодня вечером никто не постучит в дверь этой комнаты, ничье желание не заявит свои права на ее тело, в котором растет новая жизнь, еще смутная, но уже всемогущая… не будет Язона с требованием уплаты безрассудного, но волнующего долга.

Чтобы побороть охватившее ее головокружение, Марианна оперлась о бронзовую задвижку окна и изо всех сил отогнала образ моряка, внезапно обнаружив, что если бы он пришел, она, наверно, испытала бы подлинную радость, тайную нежность. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной, как в этом уборе, которому позавидовала бы Императрица.

Двустворчатая дверь широко распахнулась, прогнав поглотившее ее болезненное состояние, так же как и канделябры в руках шести лакеев заставили отступить мрак в комнате, где Марианна запретила зажигать какой-либо свет. Посреди сверкающих огней, в парадном одеянии римского прелата, подметая пурпурным муаром мантии поблескивающие плитки пола, показался, словно с ореолом святого, кардинал, и перед сиянием этого выхода Марианна заморгала, как попавшая на свет ночная птица. Кардинал задумчиво взглянул на молодую женщину, но воздержался от разговора.

– Пойдем, – сказал он тихо, – время…

Была ли эта сухость вызвана требованием протокола или кроваво-красным одеянием? У Марианны внезапно появилось ощущение, что она – осужденная, за которой пришел палач, чтобы вести ее на эшафот… Тем не менее она подошла к нему и положила украшенные драгоценностями пальцы на предложенную ей руку в красной перчатке. Оба шлейфа – кардинальской мантии и королевского платья – заскользили рядом по полированному мрамору.

Проходя по салонам, Марианна с удивлением отметила, что все комнаты были иллюминованы, как на праздник, однако их благородная пустота не вызывала ни малейшей радости. Впервые за много лет она вернулась в увлекательный мир детства, к очаровательным французским сказкам, которые она так любила. Сегодня вечером она ощущала себя одновременно и Золушкой и Спящей Красавицей, проснувшейся среди роскоши забытого прошлого, но ее история не предполагала никакого очаровательного Принца. Ее принц был призраком.

Медленное торжественное шествие прошло по всему дворцу. Наконец они остановились в небольшом, обтянутом узорчатой тканью салоне, единственную меблировку которого, кроме нескольких кресел и табуретов, представляло большое зеркало времен Регентства на позолоченной подставке, с горящими жирандолями по сторонам.

Не говоря ни слова, кардинал усадил Марианну в одно из кресел, но сам остался стоять рядом в выжидательной позе. Он смотрел в зеркало, прямо перед которым сидела молодая женщина, и не отпускал ее руку, словно успокаивал ее. Марианна чувствовала себя стесненной более, чем когда-либо, и уже открыла рот, чтобы задать вопрос, когда он заговорил:

– Вот, друг мой, та, о ком я говорил вам: Марианна Елизавета д'Ассельна де Вилленев, моя крестница, – сказал он гордо.

Марианна вздрогнула. Он обращался к зеркалу, и зеркало вдруг ответило…

– Простите мне это молчание, дорогой кардинал! Принимая вас, я должен был заговорить первым, но… поистине я настолько был охвачен восхищением, что слова замерли у меня на устах! Ваш крестный, сударыня, пытался рассказать мне о вашей красоте, но впервые в жизни слова его оказались убогими и неуклюжими… из-за неумения, единственным извинением которого является грубое бессилие словами описать божество, не владея возвышенным даром поэзии. Смею ли я сказать, что я вам глубоко… нижайше признателен за ваше присутствие… за то, что вы такая, какая вы есть?