Фаустина - [2]

Там везде очень красиво, куда ни глянешь — вид просто изумительный, а дальше еще красивее. Но я до конца своих дней буду помнить это место таким, каким увидел его впервые. Это был скалистый мыс, весь обвитый виноградником, выступавший в морской залив, на самом его краю очень высоко над морем прилепился старый дом. Можно было, сидя у окна, сбрасывать пепел с сигареты в синюю воду с высоты в сто пятьдесят футов.

В саду за домом — и в каком саду, Кролик! — росли олеандр, мимоза, мирт, розмарин, сплошные заросли ярких цветов… В самом углу этого сада начиналась лестница к морю, почти двести ступеней в туннеле, прорубленном в монолитной скале, потом шли железные ворота и еще восемьдесят ступеней на открытом воздухе, и вы попадали в пещеру, которая вполне сгодилась бы для показа какой-нибудь сценки из пиратской жизни. Отсюда открывался прелестнейший вид на глубокую бухточку, ярко-синее море и отвесные скалы, и вот здесь-то я и следил за погрузкой товара на неуклюжий баркас с большим трюмом и коричневым парусом и на шлюпку. Баркас отвозил вино в Неаполь, ну а шлюпка сопровождала его, когда в этом была необходимость.

Говорили, что дом расположен на том самом месте, где нашел убежище прославленный Тиберий, там до сих пор прекрасно сохранились вырубленные в скале ярусы собственного театра этого старого греховодника, колодец, где он откармливал миног, разрушенный храм, сложенный из великолепных кирпичей, плоских, как кости домино, и ярко-красных, как вишни. Я никогда не был любителем древностей, но здесь вполне мог бы им стать, если бы мне больше нечего было делать, но вот дел-то у меня было полно. Когда я не занимался погрузкой, мне нужно было подрезать лозу, или собирать виноград, или помогать изготавливать вино в прохладном, мрачном, пропахшем плесенью подвале храма, который и сейчас так и стоит у меня перед глазами. Я и сейчас чувствую все его запахи и слышу все его звуки! Под ногами — шлеп, плюх, бульк! Плюх, шлеп, бульк! Как будто по трупам пробираешься к трону. Да, Кролик, тебе, может, трудно себе представить, но вот эта моя правая нога, которая всегда знала свое дело и в крикете никогда не переступала черты, когда я бросал мяч, — так вот, она тоже, случалось,

«…давила из радужных гроздьев

остатки былого тепла».

Раффлс вдруг замолчал, как будто в шутке ему открылась доля истины. По лицу побежали морщинки. Мы сидели в комнате, которая, когда я увидел ее впервые, была совсем пустой, теперь в ней стояли, якобы для меня, стол и плетеные кресла. В этот день мы чувствовали себя в относительной безопасности, так как доктор Теобальд утром уже заходил, а днем у него много времени отнимала миссис Теобальд. Сквозь открытое окно все еще были слышны звуки шарманки. Мне показалось, что Раффлс замолчал, чтобы снова послушать их. Он рассеянно покачал головой, когда я передал ему сигареты, и заговорил совсем другим тоном:

— Не знаю, Кролик, веришь ли ты в переселение душ. Я часто думаю, что верить гораздо легче, чем не верить, и сам чуть было не уверовал, с тех пор как побывал в этом убежище Тиберия. Тип, которому принадлежал теперь этот уголок и, если его с тех пор не прикончили, еще принадлежит, был и, наверное, пока есть такой жестокий мерзавец, какой всем этим императорам и не снился. Я склонен даже думать, что у него было много общего с Тиберием. Возьмем, к примеру, внешнее сходство: у него был большой римский нос, заплывшие жиром глаза — отражение его пороков, он был таким грузным, что пыхтел и сопел на каждом шагу; ну а в остальном — довольно красивая тварь, с огромными седыми усами, как крылья у чайки в полете, довольно хорошим обхождением, даже с теми, кто на него работал. Однако человек страшный, Кролик, страшнее и не бывает. Говорили, что виноградник — это его хобби, но если это так, то надо сказать, он прилагал немало усилий, чтобы это хобби давало доход. Он обычно приезжал из Неаполя на уикэнд — в баркасе, если море было не слишком бурным для него, — и не всегда один. Даже фамилия у него звучала неприятно — Корбуччи. Должен добавить, что он был графом, но в Неаполе графов хоть пруд пруди.

Он немного знал английский и иногда любил щегольнуть им передо мной, чего я терпеть не мог. Если уж мне не удалось скрыть свою национальность, афишировать ее я не собирался. У него было много знакомых среди англичан. Когда он слышал, что я в ноябре еще купаюсь, а вода в заливе еще тепла, как парное молоко, он качал седой головой и говорил по-английски: «Ты отчаянный человек, очень отчаянный» — и весьма этим гордился перед своими итальянцами. Черт возьми, а ведь он совершенно случайно подобрал самое подходящее слово, и я это ему в конце концов доказал!

Ах это купание, Кролик, ничего лучшего я не знал за всю мою жизнь! Я только что сказал, что вода была как парное молоко, но и как вино тоже. Про себя я называл ее лазурным шампанским, мне даже жаль было, что некому похвалиться таким удачным названием. С другой стороны, могу тебя заверить, что я не очень-то скучал там. Хоть мне часто и хотелось, чтобы со мной рядом был ты, старина, особенно когда я вот так плавал в одиночестве. Я думал об этом по утрам, когда залив, казалось, был весь покрыт лепестками роз, и поздно вечером, когда тело в воде начинало фосфоресцировать! Да, прекрасное было время, настоящий рай для того, кому приходится скрываться, Эдем, да и только, пока… Бедная моя Ева!