Фауст и физики - [5]
Он вел себя безумно с точки зрения «старой», классической физики, которая привыкла к определенности. Она привыкла к законным поступкам природы, к тому, что безумие — не в ее правилах.
И вот это безумие становилось законом!
Эйнштейн не мог принять его. «В наших научных взглядах, — писал он Максу Борну, — мы оказались антиподами. Ты веришь в играющего в кости бога, а я — в полную закономерность в мире объективно сущего…».
Межа проходила здесь. Эйнштейново представление о природе столкнулось с фактами. «Старая», классическая причинность, руководившая до этого поступками мира, должна была сдать власть ветреной вероятности. На чем же тогда было строить законы? На неопределенности? На случайности?
Эйнштейн писал о «гадких квантах», разрушавших его философию природы. Он говорил о «моде» на новую теорию, которая есть лишь отклонение от истины, а не сама истина.
Завязался спор, который длился до конца жизни Эйнштейна. На одной стороне было новое поколение физиков, на другом — старые «ворчуны». Эйнштейн превратился в ворчуна, в консерватора, в оппозиционера фактам.
«Я все еще веду неустанную научную работу, — писал он Конраду Габихту, — но считаюсь еретиком, который не хочет, чтобы физика основывалась на законах реальности». До конца своей жизни Эйнштейн работал над единой теорией поля, которая должна была вобрать в себя новые факты и примирить их со «старым» представлением о природе.
Бог (природа) не может играть в кости! — вот был постулат Эйнштейна.
Может! И — играет! — отвечали Гейзенберг, Бор и Борн.
Они отвечали так своему учителю, вчерашнему революционеру, который для них был уже недостаточно революционен.
Еще вчера его теория относительности казалась дерзкой по отношению к «старой» механике Ньютона.
Еще вчера он был разрушителем, покусившимся на основы ее основ — абсолютное пространство и абсолютное время.
Именно Эйнштейн сокрушил этих двух «китов» старой физики. Именно он пустил ее в новое плавание. И вот он жаждет остановки! Теперь уже само движение кажется ему анархией, покушением на порядок.
Так переменились роли. Так из нападающего Эйнштейн превратился в обороняющегося, из отца новой физики — в ее оппонента.
Это была драма идей и драма жизни. Это была драма самого знания, самого движения к истине — драма теории, теряющей власть над фактами.
Вера Эйнштейна в разумность природы столкнулась с ее же действительностью. Это были факты природы, это она вела себя «безумно», это она не подчинялась старым законам.
Это был ее бунт против себя, против знания человека о ней, против его относительности.
В самом начале трагедии, перебирая причины своего недовольства наукой, Фауст говорит о «гнете мелочей». Это микроистины, микрозавоевания разума, которые не могут его удовлетворить. Фауст тянется к «высшему» — к познанию всей связи вещей. Какие-то истины признаются им на этом пути полезными. Но он не может остановиться на них. Фауст не столько исследователь, ценящий вес факта, сколько философ, желающий дать объяснение связи фактов.
Для Эйнштейна поиски физической истины были неотделимы от объяснения смысла жизни, от осмысления себя в этом мире. Драма идей от листов с формулами перебрасывалась в философию — самую общую из наук. Еще в 1911 году Адольф фон Гарнак писал: «Многие сетуют, что наше поколение не имеет философов. Это неверно. Только они трудятся на другом факультете. Их имена: Макс Планк и Альберт Эйнштейн».
Конечно, Эйнштейн был не просто физик, он был теоретик. Есть такое разделение среди современных физиков. Часть из них (меньшая) — теоретики, часть — практики. Строгой градации нет, но все-таки разделение налицо. Теоретики занимаются теорией, практики — практикой. Сегодня, когда физика сомкнулась с промышленностью, среди физиков неминуемо много техников — людей, для которых реализация микроистин является целью. Они не посягают на общее, им важны частности. Общее представление об общем не может им заменить творчества в своей сфере.
Естественно, что практики больше реалисты, чем теоретики. Они «ближе к земле».
Но чем ближе они к земле, тем дальше они от неба. Их драма идей — это драма исполнения этих идей, драма творческая, но специальная. Если бы мы попытались изобразить ее в романе, то это была бы драма, «технологическая», хотя и одушевленная человеческими чувствами. Она не была бы интересна всем.
Для литературы же интересно то, что всеобще.
Вот почему Гёте отказался от изображения алхимических мук Фауста. Конечно, это были подлинные муки Поиск, хотя и ложный, стоил Фаусту и слез радости и слез разочарования. Он не раз погибал и воскресал за своими пробирками.
Но Гёте опустил эту драму Фауста. Он перешел от нее к драме идей, поднимающейся над опытами. Он перешел к тем самым отношениям бога и человека, которые мучили Эйнштейна.
Эйнштейн называл богом природу. Именно она была тем «абсолютным», к рассекречиванию которого стремился его дух. Он двигался к этой цели скачками, преодолевая расстояния, на которое у других не хватило бы десяти жизней. Дух Эйнштейна приблизился к природе так близко, как, может быть, ни один дух на земле. И тем не менее он ощущал гигантское пространство, разделяющее их. «Модель мира» не улавливалась. Она то брезжила, то рассыпалась в математических значках доказательств. И Эйнштейн писал: «…над нами стоит со своей мраморной усмешкой неумолимая природа, давшая нам больше желания, чем ума».
