Фата-моргана любви с оркестром - [23]

— У меня трусы в задницу впились, зайчик!

Пупсик подвергала всякого приглянувшегося ей мужчинку этому испытанию. Говорила, мол, тот, кто не испугается поправить впившиеся панталончики на глазах у олуха-капитана, тот и есть ее принц на белом коне. Бельо Сандалио, не выказывая особого удивления, невозмутимо улыбаясь своей ледяной улыбочкой, положил трубу на стол, пригладил медные пряди назад, и в напряженной тишине, сковавшей всех присутствующих, медленно и сладострастно, словно змея вверх по дереву, его длинная веснушчатая пятерня заползла под обтягивающее платье из синего бархата, чуть не лопавшееся той ночью на Пупсике.

Когда музыка смолкла, сеньорите Голондрине дель Росарио показалось, что ночь разом сдулась. Неясный гул веселья, накрывавший весь город и долетавший до нее жужжанием гигантского блудливого насекомого, был совершенно никчемным без чудесного вкрапления трубы. Все еще в растрепанных чувствах, с сияющими глазами она вернулась в полумрак своей одинокой комнатки. Несмотря на удушающий зной, она тряслась, словно сам воздух играл на ней тремоло. Легла на атласное покрывало. Луна уже не заглядывала в прямоугольник окна, лишь ее отблеск затапливал спальню, словно бессонную заводь. Сорвав сорочку, она начала ощупывать себя, как будто настраивала собственный инструмент, нетерпеливо подбираясь к самым чувствительным и звучным уголкам тела. Музыка и стихи всегда подводили ее к неведомым головокружительным пределам. В дортуаре интерната после вечерней молитвы она часто предавалась мимолетному наслаждению, трепеща всем девичьим телом и декламируя стихи Амадо Нерво[15]. Подчас, когда в жарком воздухе сиесты музыка, которую она наигрывала, переполняла ее всепобеждающим сладострастием, или когда на уроках ботаники монахиня, перечисляя пестики, венчики да гинецеи, рассказывала про опыление, а ее одноклассницы пошло прыскали в кулак, она желала быть не такой возвышенной и чистой, не такой целомудренной девицей, не таким невинным ребенком. В эти мгновения, да помилует ее Пресвятая Дева, она мечтала стать чуточку легкомысленнее, как ее товарки. Шире улыбаться, к примеру, как Сенобия Витерба, кокетливее носить платья, как Одетт Алькантара, бойче стрелять глазами, как Манова София, соблазнительнее двигаться, как Бельхика Кастро, быть греховнее в мыслях, как Эмператрис Лопес. Стать лишь чуть-чуть бесстыднее, Святая Заступница, вот и все, стать чуть-чуть русалкой во всех этих делах.

Когда пьяный капитан карабинеров вынырнул из темноты и с остервенением набросился на него, Бельо Сандалио схватил стул и, правда, со второго раза попав в цель, обрушил со всей силы капитану на хребет. Легавый рухнул, как подкошенный, на чей-то столик. Под звон бьющихся бокалов и бутылок и истеричные вопли женщин Бельо Сандалио подобрал трубу и ринулся к черному ходу в патио. По сваленным у стены бочкам он взобрался на крышу, а в спину ему уже пыхтели капитан и двое его «дармоедов» — так тот величал своих подчиненных, которых теперь подгонял, кляня последними словами. Балансируя на цинковых листах, трубач окинул взглядом местность и заколебался. Но тут же, услышав приближение врага, подскочил к стене, зажмурился и спрыгнул в патио жилого дома. На земле, оказавшись в глухом колодце из стен, видя силуэты карабинеров на крыше, он понял, что попал в западню. Спасения не было. Этот гад капитан, попадись Бельо Сандалио ему в руки, уж конечно не станет церемониться и тащить его в клоповник, а просто пристрелит тут же и оставит валяться, как шелудивого бездомного пса. И вдруг, когда он уже прощался с жизнью, а по стенам щелкали пули из карабинов, Бельо Сандалио увидел, как открывается боковая дверь и в темном проеме возникает женская фигура.

Сеньорита Голондрина дель Росарио, заслышав грохот на крышах и крики, требующие остановиться именем закона, перекрестилась от страха и, кое-как накинув тоненькую шелковую сорочку, выглянула в полуоткрытое окно. На задней стене патио стоял и с отчаянием оглядывался мужчина, не решаясь броситься вниз. Но в тот миг ее потрясло другое: она увидела, что он держит в руке. Это была труба! Инструмент мимолетно сверкнул в лунном свете, когда мужчина ловко спрыгнул в патио. Грянувшись оземь и закувыркавшись, он, тем не менее, каждую секунду собственным телом защищал трубу от повреждения. И тогда, за миг до того, как в патио вышел ее отец с карбидной лампой, она приотворила дверь и поманила незнакомца войти. Пока цирюльник ругался с карабинерами, желавшими непременно ворваться в дом, она дрожала в объятиях мужчины, крепко державшего ее и зажимавшего ей рот ладонью. Когда карабинеры, наконец, ушли, и отец снаружи спросил, в порядке ли она, мужчина, прижавшись лицом к ее лицу и устремив на нее в темноте взгляд золотистых глаз, медленно отвел руку от ее губ, чтобы она смогла выдохнуть: да, папа, все хорошо.

Бельо Сандалио сказал себе, черт возьми, а ведь есть Бог на свете, увидев, что женщина в дверях не вопит, как сумасшедшая, а совсем наоборот, настойчиво зовет его войти. Услышав, как карабинеры сверху, со стены, спорят, видимо, с хозяином дома, он быстро обездвижил ее крепким объятием и запечатал рот рукой. А то еще вдруг красотка в последнюю минуту передумает и решит его сдать. Прижавшись к девушке, Бельо Сандалио почувствовал, что под шелком сорочки и густым ароматом фиалок на ней ничего нет. Карабинеры, ворча, удалились по крышам, отец вернулся в спальню, а Бельо Сандалио, теперь уже нежнее, продолжал обнимать ее, дрожавшую в лунном полумраке комнаты, полумраке морского дна, словно длиннохвостая рыбка под его руками.