Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [84]

Да и еще раньше это было, глаз сам цеплялся за такое; а теперь еще и память цепляется за детали прошлого. Лет в шесть, помню, когда летом жили в Едимново на Волге и Мама бросала курить, маясь и не находя себе места, наш Дружок ― дере­венская дворняга, переселявшаяся к нам в день нашего приезда в деревню, всюду понуро ходил за ней повесив хвост и ложился у ее ног, размусоливая брошенный ею окурок.

Я помню именно не всю картину целиком, а то, как он, поднимая губы, передними зубами растормашивает длинный бу­мажный мундштук брошенной папиросы, разры­вая тонкую многослойную бумагу, тяжело вздыхая при этом и глядя на Маму с пре­данным сочувствием, двигая своими собачьими бровями…

Говорили, что по Дружку все безошибочно узнавали день нашего приезда в начале лета: он с утра сидел на берегу Вол­ги и неотрывно смотрел на невидимый за остро­вами противоположный берег, не реагируя на оклики хозяев; задолго чув­ствовал и ждал моторку, привозившую нас с кучей дачного барахла. Он ведь узнавал это тоже по каким‑то деталям? И все это само тоже есть деталь чего‑то. Важная деталь.

Природа же вся целиком состоит только из деталей, какой бы ошарашивающе гло­бально–сенсационной она ни пред­ставлялась: огромные волны ― из капель и брызг; сверкающие горные вершины ― из микроскопических шероховатостей камня и глад­кости льда; бескрайнее зеленое лесное пространство за бортом вертолета ― из рас­тущих на ветках и уже опавших хвоинок; плавные очертания песчаных барханов ― из песчинок; парящий орел ― из мозаики перьев; сами перья ― из невидимых глазу пластинок–бородок…

Я не про абстрактную диалектику дискретности бытия, а про то, как все это вос­принимаю кожей… Неисчерпаемые дета­ли окружающего мира ― это топливо, кото­рое питает мой внутренний мотор; все они ― внешние Части, составляющие мое внутреннее Целое….

Мне никогда не бывает скучно, потому что я всегда где‑то, а любое всегда и любое где‑то ― это бесконечное множество деталей пейзажа, интерьера, внешности, пове­дения, интонаций, света, звука, вкуса и проч.

«Скучность» места не имеет значения. Даже, наоборот, она порой желанна, как противоядие заведомо экзотическому «шику», мешающему восприятию деталей. Ве­ликую Китайскую стену любой заметит, и ей любой поразится. А вот рассмат­ривал ли кто‑нибудь когда‑нибудь облупленную краску на табличке с давно уже устаревшим расписанием 337–го автобуса на остановке в Балашихе? Не очевидно. А ведь эта деталь есть, и она для чего‑то есть.

Так вот, для меня несомненно/ что она ― полноценная часть разнообразия и кон­кретности окружающего мира, без кото­рых мой внутренний мир, мое внутреннее «я» просто развеются в никуда, и все…

Настораживающая меня самого страсть к собирательству ― оттуда же. Детали. Не могу пройти мимо необычного камня, птичьего пера, гнутого сучка. А сейчас уже ― мимо необычного пейзажа, восхода, заката, ракурса на куст держидерева или на го­лый склон холма. Обязательно должен сфотографировать. А разве бывают обычные ракурсы, обычные восходы или закаты? Бывают скучно снятые вещи, фотографии, которые смотреть неинтересно, это да, но сам ракурс и сама вещь в реальности по­чти всегда уникальны и интересны. Так что аппарат теперь с шеи не снимаю…

Кстати, Зарудный собирал в своих экспедициях не только научные коллекции, но и все интересное подряд. Вот уж кто наверняка знал цену деталям. Подозреваю, что он этим порой даже слишком увлекался. Подвиды некоторых птиц он вы­делял на ма­териале, в котором другие систематики никаких отличий не находили.

Помнишь, я в восемнадцать лет нашел в Сибири в тайге человеческий череп? Даже мысли тогда не возникло, что могу его не взять. Сережка Дорогин ― мой капи­тан на байдарке, сначала протестовал, но, увидев мою решительность, смирил­ся, сделав вид, что его успокоили мои уверения в том, что я этот череп отмою. Недавно узнал, что Зарудный тоже хранил найденный где‑то человеческий череп. Интересно, смотрел ли он на пустые глазницы, представляя, какая жизнь некогда светилась в них, каким событиям был свидетелем тот человек, на каких деталях останавлива­лось его внимание? (Впро­чем, про «бедного Йорика» наверняка каждый задумывает­ся, кому черепушка в руки попадает…)

Короче, нечего здесь теоретизировать, а, опять‑таки, работать надо над собой, ра­ботать; изживать надо врожденное за­нудство. А то куда это годится: образ как тако­вой для меня не очень‑то и важен, если нет к нему в запасе десятка незамет­ных на первый взгляд деталей…

Фотография же действительно отличная, молодец. Я только не понял, предмет справа на столе ― это что? Тоже резня? Темная кость? Или светлое дерево?»

30

Из цитад­ели донес­лись зву­ки рож­ка вечерн­ей зари и го­лос муллы, призывающего правоверных к молитве, а совсем близко закричала, завыла, захохотала и заплака­ла большая стая шакалов. Потом все сти­хает.

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

С Андрюхами мы тоже посмотрели ястребиного орла, парящего над иранскими го­рами. Пообщались с пограничниками на заставе. Раздавили колесом своего грузо­вика мой верный бинокль, подаренный перед началом аспирантуры родителя­ми. Я непростительно положил его на бампер, он упал, колесо вдавило его в мягкую до­рожную пыль, даже не повредив корпус, но сбив юстировку, исправить которую так и не удалось (Поляков, уезжая, оставил мне тогда до конца сезона свой, ― спасибо!).