Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [58]

…моя при­язнь к тебе столь велик­а, что я не хо­тел бы расста­ваться с то­бой надолг­о…

(Хорас­анская сказка)

«23 марта. Привет, Жиртрест!

…Второй раз за три дня вижу в холмах урочища Джанкатуран туркмена лет сорока с алабаем на веревке. Веревка эта простой петлей завязана намертво на собачьей шее. Сам мужик явно странный, ходит по холмам без видимой цели, тас­кает собаку за собой, постоянно с ней о чем‑то разговаривает: бубнит что‑то, глядя под ноги.

Периодически он дергает конец веревки, намотанный на руку, с каким‑то внешне не мотивированным, механическим остервенением. Будто идет, думает о своем, но должен выполнять опостылевшую обязанность ― дергать веревку, мучая собаку.

Алабай при этом каждый раз затравленно приседает на задние лапы; потом встает и плетется за своим мучителем; оба бредут по холмам куда‑то дальше.

Первое приходящее мне на ум объяснение наблюдаемому: он, наверное, держит этого несчастного пса специально для того, чтобы над ним издеваться. Я уже видел такое. Во Владимирской области, в деревне Островищи (название какое, а?),

лето, мне тринадцать лет. Я «дружу» с соседом Виктором (ему лет двадцать пять), который ходит со мной ловить рыбу, поет задушевные блатные песни под гитару (иг­рая их «восьмеркой»), а в сарае без окон уже год держит щенка, которого зовут Пуш­кин и который ни разу не видел дневного света.

Иногда Пушкин страшно выл взаперти, за что ему доставались жестокие побои хозяина. Плюс к этому, Виктор избивал его каждый раз, когда напивался. В этом, ви­димо, и была разгадка: ему нужен был объект издевательств после попоек. Ни­какие убеждения на Виктора не действовали. Когда я заговаривал с ним про несчастного пса, его взгляд становился сталь­ным, лицо приобретало наполеоновские черты, и он ледяным голосом отвечал: «Мой кобель. Что хочу, то и делаю!»

Присматриваюсь в бинокль к медленно бредущим в холмах фигурам человека в рваном ватнике и белой собаки внима­тельнее и вижу, что туркмен этот, продолжая разговаривать с кобелем, иногда нагибается к нему вынуть колючку из шку­ры, иногда поправляет поудобнее веревочную петлю на шее (барбос в такие моменты смотрит на него без тени испуга или забитости). А между тем продолжает периодически, явно вне контекста их общения, все так же дергать пеньковую веревку.

А может, он искренне любит этого пса, но просто не знает, что с собакой можно об­щаться не унижая ее? Похоже, что он и расстаться с алабаем не может, и не мучить его тоже не может…

Чем не модель человеческих отношений для многих случаев?»

«ПОЗОЛОЧЕННОЕ БРЮХО»

Пу­стынно, тихо, неприветл­иво и то­скливо во­круг…

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

― Ведь этот несчастн­ый, ― ска­зала она, ― по, происхожден­ию выше нас: он принадл­ежит к человечес­кому роду.

(Хорас­анская сказка)

«20 мая. В низовьях Чандыра съезжаем с дороги на обочину. Перевалов тормозит и выключает мотор. Пыль из‑под ко­лес по инерции прокатывается клубами немного вперед и на–чинает медленно оседать, сопротивляясь поднимающемуся вверх от земли прокаленному воздуху. В неподвижной тишине, без обычного при езде переме­шивающего все встречного горячего ветра, возникает ощущение, что на фоне просто жары отдельно чувствуется жар из‑под капота. Мы выходим из машины в надежде, что в домике у дороги кто‑нибудь есть: надо уточнить маршрут на развилке.

Вокруг лишь голые холмы с потравленной скотом полынью, даже около дома нет ни одного дерева; как‑то уж очень все не обжито. И, словно дополняя убогость запу­стения, на пустыре недалеко от дома в терпеливом похоронном ожидании си­дят два стервятника: наверное, прилетели на знакомое место, где нередко достаются трупы подохших овец, но сейчас и этого нет.

Стас, щурясь от солнца и жары, отстает покурить, а мы с Переваловым подходим к открытой двери, занавешенной рва­ной тюлевой шторой; я стучу костяшкой пальца в дверной косяк.

― Заходи. ― Голос с туркменским акцентом раздается из полностью затененной комнаты с занавешенными изнутри окнами.

Входим внутрь, в первый момент ничего не видно, а привыкнув к темноте после яркого солнца, видим молодого туркме­на в национальных штанах с широченной мот­ней и в расстегнутой рубахе с влажными пятнами от пота. Мужчина сидит на затер­том ковре рядом со спящим ребенком.

Это мальчик лет четырех, он спит на простынке, постеленной поверх ковра, абсо­лютно голышом, вытянувшись не про­сто во весь рост, а сведя руки за головой, слов­но ныряя из удручающе–жаркой действительности в свой, наверняка ска­зочно–про­хладный, детский сон. Так и кажется, что это для того, чтобы раскрыться совсем пол­ностью, чтобы даже части тела не соприкасались друг с другом в этом пекле. Отец закрывает мальчику наготу, накидывая ему на чресла лежащий рядом выцветший платок. Жара в комнате такая, что находиться там, даже зайдя на минуту, очень трудно.

Место не просто бедное, дальше некуда ― неухоженный одинокий домишко на от­шибе, сторожка–времянка у пере­крестка двух дорог рядом с ржавой трансформатор­ной будкой, питающей насос на артезианской скважине (поить скот). Постоянного жи­лья нет на многие километры вокруг.