Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [54]

Словно проворачивается кольцо фокусировки какого‑то невидимого внутреннего объектива, размывая один пласт вос­приятия, продолжающего существовать как бы по инерции, и делая резким другой. Когда центральное место в голове по­степенно занимает возникающее ниоткуда труднопередаваемое ощущение мыслей и чувств ни о чем конкретно, но обо всем сразу. И когда в толще этого всего без труда наво­дишь резкость на что угодно. Знакомо тебе это?

Вроде и не думаешь, концентрируясь, ни о ком в отдельности, но при этом видишь мысленно сразу все любимые лица…

Не вспоминаешь прошлое, но чувствуешь своими давнишними, еще детскими фи­брами былую заботу родителей о себе маленьком, вспоминая их в своем детстве, бывших тогда лишь чуть старше, чем сам сейчас…

Не скучаешь по женщине, но ощущаешь, с мурашками по коже, обволакивающий и удушающий восторг прикосновения тела к телу, проникновения ладони в ладонь…

Не обдумываешь текст, но при этом непроизвольно перебираешь слова, которые потом напишешь…

Не мучаешься былыми ошибками, но вновь испрашиваешь извинения у тех, кого когда‑то обидел, или удивляешься сво­ей былой глупости…

Или вдруг выхватывает память из прошлого какой‑то эпизод, что‑то, казавшееся раньше незначительным, второстепен­ным, лишь мелькнувшим незаметно, и превра­щает его в очень важное, поражающее многоцветием и значимостью…

И все это в ритме шагов («клик–клик» ― шагомер); и на фоне яркого солнца свер­ху; зеленой весенней травы под ногами; привычных позывов хохлатых жаворонков из‑за холма; запаха полыни; и непроизвольно звучащей изнутри, снова и снова, со­вершенно нестроевой мелодии: «…цвет небесный ― синий цвет ― полюбил я с ма­лых лет… ― с детства он мне озна­чал ― синеву иных начал… ― и теперь ― когда достиг ― я вершины дней своих ― в жертву остальным цветам ― голубо­го не отдам…»

23

…чужес­транцев сле­дует встре­чать до­бром и лас­кой, ибо они понес­ут до­брую мол­ву о вас из страны в страну и… прослав­ят ваше благор­одство и могущес­тво.

(Хорас­анская сказка)

Начав работать в Кара–Кале в 1978 году, еще до создания там заповедника и по­явления многочисленного пришлого экспедиционного люда, я конечно же привлекал внимание пограничников и местного населения. Сами посудите: поблизо­сти от грани­цы сидит в пустыне на раскладном рыболовном стульчике белый человек в черных очках, обвешанный аппа­ратурой, пялится в бинокль на пустое место (жаворонков ни­кому не видно) и при этом постоянно говорит что‑то в микро­фон себе под нос… Кар­тина эта, по–видимому, в достаточной мере соответствовала общепринятым пред­ставлениям о вражеских происках.

ДОБРОВОЛЬЦЫ

Ко­сясь… на ру­жья, белуд­жи вложил­и в нож­ны свои кри­вые саб­ли, зага­сили фи­тили и объясн­или, что им отдан Гулям–Рас­суль–ханом приказ уничтожить нас, но что они предпочитают оставаться в хороших отношениях с русскими ляшкерами…

(Н. А. Зарудн­ый, 1916)

«1 февраля. Андрюня, здравия желаю!

…Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольны­ми помощниками пограничников, за­мечая меня из проходящих машин, порой тормо­зят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятель­но убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.

Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в деся­ти шагах, продолжая задавать мне во–просы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вро­де просто так, для себя, в руках их вертят…

Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…

Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет».

ЧУРЕК

― Ты кто та­кой? ― спросила она меня.

― Стран­ник, ищу­щий прию­та, ― отвеч­ал я.

Старушк­а провод­ила меня в дом и, ска­зав:

― Располагайс­я здесь, ― удалил­ась…

(Хорас­анская сказка)

Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась насто­роженность, все чаще звучало уже зна­комое, с акцентом «Драствуй!». Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджи­ка ― са­дового питомника у подножия Сюнт–Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.

Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками го­ворилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звуча­ло от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: «Садись, сыну».

Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с под­биранием многочисленных юбок, крях­тящим сетованием на возраст, собственную не­поворотливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающи­мися редким по искренности и доброжелательности сме­хом.

Подкалывающий товарища остряк, сказав что‑нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал друже­ственность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.