Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [44]

Лучшие на сегодняшний день классические полевые работы написаны людьми, у которых не было ничего, кроме потер­той записной книжки в кармане, тщательно обе­регаемого полевого журнала, завернутого в промасленную бумагу, в рюкза­ке и про­стого карандаша. Но была бесконечная любовь ко всему, что они наблюдали, была настоящая внутренняя культу­ра, не позволяющая допускать неточности, и фанатич­ное трудолюбие.

Когда думаешь о том, как Зарудный, Пржевальский, Ливингстон или Льюис и Кларк записывали свои наблюдения после долгого дня около экспедиционного костра; когда понимаешь, что, не имея фотоаппаратов, они находили время делать зарисовк­и растений и животных, горных хребтов и речных каньонов, которые описы­вали впервые, отчетливо осознаешь, что немыслимые доселе преимущества нашего современного, пронизанного электроникой мира, ― это всего лишь удобный инстру­мент, который может помочь тому, кто стремится стать мастером, но который сам по себе не заменяет мастерство…

Взять, например, Зарудного. Еще пацаном, живя у тетки в оренбургском поместье вдалеке от родителей, никогда не уде­лявших ему никакого внимания, он проникся обаянием природы и почувствовал волю, проводя свои дни в степи и в пере­лесках по берегам рек. Отправленный в кадетский корпус, он сбежал оттуда, был водворен обратно, снова сбежал. И по­том уже всю жизнь терпеть не мог канцелярских обязан­ностей и страдал на службе от казенных порядков, задыхался от служебных инструк­ций «казенного заведения», рвался на волю ― в свои путешествия. Но в странствиях этих, лишь только доходило до записи наблюдений и научных сборов, не было чело­века более дотошного, педантичного, более беспощадно­го к самому себе и более ак­куратного, чем Зарудный. Он вел свои дневники с фанатичной обязательностью и ак­куратностью. Если по–еле тяжелейшего дня в пустыне, после препарирования но­чью, при свете фонаря, добытых за день птиц, еще не был написан дневник, устало­сти для него не существовало. Он писал и писал часами, занося своим скачущим, как мелкие волны, почерком на бумагу все увиденное. Когда я сегодня читаю его кни­ги, часть которых представляет собой хронологические дневниковые записи путеше­ствий по Иранскому нагорью и прочим, далеко не самым гостеприимным ме­стам, я не могу понять, как он фиксировал в поле весь этот материал (ведь невозможно же на ходу, без диктофона, в за­писной книжке описывать каждый поворот реки, каждую куртину деревьев и каждое ущелье!).

И еще одно. Это уже чистые эмоции. Каждый раз, распечатывая сейчас на прин­тере на свежих белоснежных листах ны­нешние свои полевые дневниковые записи и сознавая незаменимое удобство этого, я с теплой грустью в душе перелисты­ваю страницы своих былых полевых дневников. Со случайно раздавленными между ними комарами. С вложенным когда‑то и оставшимся там на десятилетия листиком или цветком растения, которое я тогда определял. Или с подсунутым под обертку найденным на тропе птичьим пером. С пометками и дополнениями, многократно вно­сившимися уже годами позже. С записями, сделанными во время совместных экспе­диций моими былыми соратниками ― студентами и коллегами. Вот старательный округлый девчачий почерк сменяется почти детскими скачущими мальчишескими каракулями, потом размеренным полупечатным шрифтом уже другой, уверенной руки, потом почти нечитаемыми иероглифами, требующими специальной расшифровки, а потом ― страницей, на которой вообще все написано вверх ногами… Калейдоскоп характе­ров, череда знакомых лиц, переплетение разных судеб, непроизвольное сравнение нас всех тогдашних с нами нынешни­ми… Рукописные записи, такие разные и так много говорящие о каждом из тех, кто их оставил.

Не случайно, наверное, в сегодняшней, все более компьютерной жизни я все больше ценю полученное письмо, если оно написано от руки… Так что тебе за твое послание, написанное за два раза разными ручками, ― особое спасибо (хорошо, что ты рыбу в него не заворачивал…).

Так что для меня страницы старых полевых дневников ― это не отражение и опи­сание жизни, это сама жизнь. Сегодня я жертвую этим ради целесообразности затра­чиваемых усилий» понимая, что не имею права рисковать собранными наблюдения­ми, случайно утеряв потом их единственный эк­земпляр. Но мне очень не хватает тех клетчатых затертых страниц из обычных общих тетрадей, которые являлись свидетел­ями и участниками всего со мной происходившего…

А иногда и того больше. Хочется бросить на фиг все эти нынешние технические излишества и уйти наблюдать просто с биноклем, записной книжкой и авторучкой в кармане… Честно говоря, я иногда (очень редко) так и делаю. А потом, когда все же перепечатываю эти записи на компьютер, думаю сам про себя: «Во дурак‑то, делать, что ли, нечего?..»

20

Он полюб­ил ее всей ду­шой и только вознамер­ился было ей об этом ска­зать, как вдруг очутилс­я в пустын­е Ху­вайда…

(Хорас­анская сказка)

В ту весну, продолжая поиски, я много мотался по всему региону и посмотрел массу интересного. Это был редкий по самобытности сезон, принесший много нового материала по разным видам, по новым местам и по новым проблемам. А вот по фас­циатусу ничего принципиально нового в этот год у меня не прибавилось.