Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [40]

Уже в темноте отправились на Чандыр за водой, наполнили имеющиеся емкости, но попытка профильтровать это кофе–какао оказалась бесполезной: простое пере­ливание жидкой глины из банки А в банку В. Поставили на ночь отстаи­ваться, а сами по–спартански: две трети моей кружечки (остатки из фляги) на двоих. Ох, и вспомни­ли свой родничок с про­зрачной водичкой, где в первый вечер, в чем мать родила, по­ливались перед сном после трудовых будней. Вот уж картина бы открылась сто­роннему наблюдателю! Беспредельные просторы дикой туркменской природы, и в идиллической долинке ― фавны у ручья…

Перед сном я плясал вокруг паяльной лампы как папуас: сушил насквозь мокрые штаны. Улеглись, со своими разговора­ми за жизнь, совсем поздно.

Поразительно. Ночевки в здешних горах раз за разом действуют на меня совер­шенно феноменальным образом: еже­нощно я вижу сон, нет, разные сны, но явно по­ставленные одним и тем же режиссером в единой концептуальной канве. И самое главное во всем этом то, что в происходящем участвуют сразу все люди, которых я люблю и которые мне симпатич­ны.

Калейдоскоп лиц и событий (в цвете, естественно) фееричен и невоспроизводим. Контрастом воспринимается интенсив­ность происходящего во сне действия и то, что я при таком сне отдыхаю, как в нирване. А уж фантасмагория смешения мест, лиц, событий и дат приводит меня в полный восторг: это какое‑то неземное вдохновение, придумать такое невозмож­но».

«19 мая…. Утром встали ― солнце. У меня первая мысль: «Ядрена пень, День пио­нерии! Больше дела, меньше слов! Будь готов! Всегда готов!» А у Чачи ― день рождения. Еще годик ― и будет нам по тридцать лет. А в восемнадцать каза­лось, что такого возраста в реальной жизни и не бывает… А если и бывает, то уж нам‑то такое точно не грозит…

Встали, собрались и пошли по дороге на восток. И что же ты думаешь? Едет грузо­вик–развалюха. И куда? В Кара–Калу! Проголосовали, он нас посадил. Водильник оказался ценным кадром: бывший браконьер («…лет шесть уже не охочусь: ноги не те…»); места знает досконально. Через день у него опять рейс в эти края, в точку в двадцати километрах от Казан–Гау; сам предложил подвезти туда, если будет сухо (дожили! «Если будет сухо» ― в пустыне!..).

Уже в долине Сумбара он съехал с дороги и заехал в небольшое ущелье «с осо­бенно хорошей травой» (коровам). Таких цветов я, пожалуй, и не видывал: сплошное разноцветное панно.

Роман сразу забрал у мужика косу; видно, что руки у него чешутся; косит профес­сионально. Плюс, будучи на государ­ственной службе (сотрудник заповедника), не хо­чет быть обязанным местному за подвоз, «отрабатывает» услугу, и пра­вильно.

Я же, как ретивый горожанин на уборке сена в подшефном колхозе, кидаю вилами накошенную Романом траву по копен­ке в кузов. А наш водила, Овез его зовут, сидит по–азиатски, орлом, на корточках, смотрит на нас и покуривает.

Когда ехали сегодня с этим Овезом, опять поймал себя на том, что масштаб вос­приятия окружающего скачет у меня от вселенского до микроскопического в одно мгновенье. Еду, смотрю на небо, на солнце, на горизонт, на горы вдалеке, на холмы поблизости. Непроизвольно ощущаю светило с планетами вокруг; всю Землю цели­ком ― как одну из этих планет; Евразию на Земле; Копетдаг в масштабе континента; горные хребты, долины между ними; Чандыр и другие реки, текущие по этим доли­нам…

Потом взгляд сам цепляется за хилый мак у дороги: тонкая ножка, алый венчик с черной серединкой. Смотрю на него из кабины одну секунду, он ― как центр Вселен­ной. А вокруг ― сотни тысяч таких же маков.

Рядом камень торчит из лёссового обрыва. Таких обрывов вижу десятки с одной точки, сотни за пять минут, значит, по­хожих камней вижу тысячи, но ведь этот камень ― особый камень! С железистыми подтеками, с неровным отбитым краем.

Ишак бредет по дороге; топор у него привязан на седле; серая лохматая веревка тянется от уздечки, белесый развод от высохшего пота на рубахе у туркмена, идуще­го рядом с ишаком и держащего эту веревку в руке.

И словно внутри всего этого, в каждой детали (вне зависимости от ее размера): в каждой горе, в каждом камне, в каждом цветке, в узле на затертой веревке, в летя­щей пчеле, в невидимой пылинке на дороге ― словно хранится внутри всего это­го некое Важное Обо Всем, ― все, что мы уже знаем и чего еще не знаем про весь этот мир, про все другие миры, про бу­дущее, про прошлое и про все вообще…

И словно все эти Части соединяются между собой в некое единое Целое почти во­очию видимыми мне сейчас бесчис­ленными связями: хитросплетением чувств, мыс­лей, слов, химических реакций, молитв, снов, физических и боже­ственных законов…

То же самое, когда траву косили: невозможно передать, как сияет на ярком солнце загорелая, идеально выбритая яйце­видная голова абсолютно туркменского Овеза, который сидит орлом на корточках среди немыслимых цветов и правит напильником косу. И не поймешь, что это такое: сон или явь, фотография из «Нэшэнл Джэогра­фик» или японская гравюра, ажурная, как галлюцинация…

Извиняй за столь откровенную демонстрацию сентиментальных излишеств, но уж больно все это захватывает.