Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [135]

― А что это вдруг приспичило?

― Ни в коем случае. Совсем не приспичило и уж тем более не вдруг. Но место та­кое, что уйти просто так не могу…

Он расспросил меня подробно и неспешно, кто я, откуда, где и что делаю; еще о чем‑то, что, как казалось, не имело от­ношения к моему вопросу–просьбе.

Он смотрел на меня долго и строго, не стесняясь этой своей строгости, несмотря на нашу явную разницу в возрасте. Я еще больше смутился.

― Вообще мы здесь мирских не крестим. А если крестим, то очень редко. Тебя я покрещу. Приезжай завтра к одинна­дцати. Крест и рубаха у тебя есть?

Новая белая футболка, купленная специально еще за кордоном, у меня была, ле­жала в гостинице в нераспечатанном пакете, а креста не было. Потому что я не хотел покупать любой попавшийся, а искал такой, какой мне исходно представлялся, когда я слышал слова «нательный крест». Понятия не имею, почему мне хотелось именно такой крест, я даже не помню, где и когда я его видел (ведь наверняка видел, не мог же сам придумать из ничего).

― Креста нет. Рубаха есть, ― ответил я.

Наместник обратился к постоянно присутствующему невдалеке молчаливой те­нью монаху:

― Владимир, открой ему лавку, пусть посмотрит. ― Потом он повернулся и, лишь склонив голову в ответ на мое при­знательное прощание, ушел вверх по ступеням.

Монах подошел ко мне и, потупив взгляд, сказал тихо:

― Пойдемте, я вам открою нашу лавку. ― Мы прошли еще глубже под какие‑то следующие своды, он вынул из складок рясы большой ключ и отпер им деревянную дверь из толстых досок и с огромными, во всю ширину двери, коваными петля­ми. Во­шли в маленькую комнатку без окон с единственным застекленным прилавком. ― Дело в том, что у меня всего один крест есть, последний остался, так что выбирать не из чего… ― Он выдвинул из‑под стекла коробку с черным подбоем и поставил ее передо мной. Там среди маленьких женских крестов лежал один–единственный муж­ской. До деталей точно такой, о каком я и думал с момента решения покреститься…

Должен сказать, что к этому дню у меня было уже несколько неправдоподобных возможностей убедиться в том, что Бог, несомненно, существует. И некоторые из них были куда более впечатляющими. Поэтому я не удивился. Я просто об­радовался. Быстро достал деньги, купил крест и цепочку к нему; положил на стекло солидную сумму, существенно превос­ходящую стоимость покупки.

― Монастырю.

― Спасибо. ― Володя ответил со спокойной сдержанной благодарностью…

На следующий день в одиннадцать мы были на месте (ребята без обязательной для них камеры смотрелись странно, как не удел). Сашка с Колькой спросили разре­шения присутствовать (сначала у меня, еще накануне, в гостинице), а потом ― уже на месте, у самого наместника. Тот разрешил.

Крестил он меня в старых, исконных, стенах под низкими сводчатыми потолками, и длилось крещение в общей слож–но­сти часа полтора. А потом пригласил меня на трапезу с братией (Кольку с Сашкой не позвал).

Мы молча прошли с ним через монастырский двор под тяжелые своды уже другого приземистого здания и оказались в обширной трапезной с длинными дощатыми сто­лами. Обед уже начался. Все двенадцать монахов ели за одним столом, а за со­седним сидели еще человек десять, но без ряс. Настоятель направился к столу, за которым обедали монахи, а мне приглашающе указал на другой стол.

Я уселся вместе с мирянами, работающими с монахами в монастыре. Все они были одеты очень бедно. Нет, даже не бедно ― отрешенно–аскетически, вот как. Все серое, черное, ношеное–переношеное. Они уже ели второе, а когда я подо­шел, кто‑то сразу подвинулся и передо мной поставили старую гнутую алюминиевую мис­ку с пустыми щами, пододвинув такую же видавшую виды тарелку с крупно нарезан­ными ломтями черного хлеба.

Я ел, будучи буквально погруженным во весь этот, еще день назад непредстави­мый для меня мир, с трудом увязывая собственные звенящие ощущения с рацио­нальным восприятием окружающего.

На второе была картошка, варенная прямо вместе с рыбой (даже будучи опьянен­ным этими небывалыми впечатления­ми, я с трудом глотал с алюминиевой ложки картофельнорыбные комки, отрешенно констатируя, насколько же это невкус­ная еда). Я видел, с каким благодарным аппетитом ели эту картошкорыбу мои соседи по столу, но сам все же сразу запил комок во рту предупредительно поставленным кем‑то передо мной компотом.

Благодарность, которую я за все вместе, включая этот обед, испытал к самому ме­сту и к этим незнакомым мне людям, живущим совершенно неведомой для меня жиз­нью, я описывать не буду. Получится слащаво и показушно. Но чувство этой благо­дарности за кратковременное, по случаю важного дня, приобщение меня, сторонне­го, мирского и суетного, к миру непарадной, мозольно–трудной благодати было у меня полностью искренним и воистину всеобъемлющим; это уже без каких‑либо вы­соких слов. Оно и сейчас во мне такое же. Впрочем, эта моя благодарность была не только и не столько к святому месту и людям, сколько к гораздо более важному, стоя­щему за всем этим. Понятно, к Чему и к Кому…

После трапезы я попрощался с моими застольниками, щедро и крепко крестивши­мися после еды, попрощался с монаха­ми; отдельно попрощаться с самим наместни­ком не успел: он поел раньше, выходя из залы, кивнул мне строго и приветли­во, а чуть позже я уже видел его в окно спешащим с «дипломатом» к поджидающей у вы­езда машине. Видно, от мирских дел в наше время при такой судьбе, да еще и при ответственности за веру, и подавно не уйти…