Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [134]

Процедура крещения во всех этих столичных местах меня совершенно не вдох­новляла, раз за разом навевая ассоциа­ции с дворцами бракосочетаний: массовое производство христиан мало отличалось от массового производства счастли­вых су­пругов. В результате я решил отложить столь важное начинание, заключив, что суе­титься в таком деле смешно.

Поэтому, вместо предполагавшегося крещения я отправился в Вологду со своими друзьями–телевизионщиками: режис­сером Сашей Шум иным и оператором Колей Картовым. Сашка ― изящен, как юный князь, всегда спокоен и по средам хо­дит с друзьями в баню. Колька ― улыбчив и одержим съемкой, носится, как архар, со своим неподъемным «бетакамом», невзирая на усталость, погоду и прочие препоны.

Мы выехали вечером с Ярославского вокзала. Утром я подскочил в четыре, вышел в коридор спящего купейного вагона и стоял там у окна, рассматривая догоняющий и опережающий наш поезд рассвет и постепенно проявляющиеся, как на фотобумаге, пейзажи, столь знакомые российскому железнодорожному пассажиру: глухие полу­станки, запущенные грязные станции, столбы, заборы, колодцы, леса, поля и переле­ски…

«Приволжье» ― Волга гладкая и спокойная; «Филино» ― у платформы ― огром­ная желтая цистерна с когда‑то сладкой надписью: «Патока»; «Коченятино» ― грачи расселись на придорожных елках; а вот удручающе–черный, словно построен­ный из шпал, и частично уже разваливающийся пристанционный дом, на покосившемся крылечке которого висит вылиняв­ший трехцветный российский флаг и стоит пожилая женщина в таком же выцветшем халате; стоит уже смертельно уста­лая, а ведь еще только утро (может, после ночной смены?), ― это что же за станция будет? Какое‑нибудь «Погорелье» или «Погост»? Нет, это «Пречистое»…

Снимали ребята в Вологде много и разное. Уникальную деревянную архитектуру, соединяющую (порой на соседних ули­цах) элементы стилей шести столетий и исче­зающую буквально на глазах: сгоревшие дома иногда подолгу даже не убирают, оставляя чернеть руинами даже в центре города.

Местных умельцев, делающих потрясающие игрушки из бересты (и, стесняясь, продающих их за бесценок на улице, чтобы хоть как‑то свести концы с концами).

Музей вологодского кружевного промысла с потрясающими экспонатами. Детский танцевальный ансамбль. И многое другое.

И вот в один из этих дней все наши запланированные съемки отменились из‑за до­ждя. Мы сидели в гостинице и точили лясы про разное, ожидая, когда нам подыщут для съемки что‑нибудь, не зависящее от погоды. В этот момент позвонил принимав­ший нас в Вологде журналист Юра и предложил поехать снять Спасо–Прилукский монастырь.

― Отлично. А чего там? ― спросил Сашка. ― Чего примечательного наберем, сюжет какой?

― Вы что, ребята, ― ответил Юра, ― это же Прилуки… Он в четырнадцатом веке заложен.

Мы сели в пришедший за нами «уазик» и поехали под проливным дождем в Спа­со–Прилуцкий монастырь.

Древняя монастырская стена, молчаливые башни по периметру, неподвижные и молчаливые колокола на колокольне внутри монастырского двора, тяжелое темное небо, дождь ― все это создавало ощущение трудной и непарадной призем­ленности, парадоксальным образом обрамляя исходящее из всего этого места невидимое сия­ние святости и чего‑то важ­ного настоящего. Сподвижничества за веру, вот чего.

Мы, не сговариваясь, приумолкли, войдя в монастырские ворота. Колька, Сашка и Юрий незаметно перекрестились на входе; я конечно же обратил на это внимание.

Нас встретил молодой монах с отчетливыми монголоидными чертами лица; он был одет в видавшие виды ботинки, ветхую, поношенную рясу, подпоясанную затертым веревочным поясом, и в простую черную монашескую шапку. Проводив нас через двор к церковным дверям, он вошел доложить о нашем приезде.

Каждая деталь окружающего поражала меня своей непоказушной настоящестью и неимоверным трудом, сокрытым за всем этим. Стены, заложенные в 1371 году воло­годским чудотворцем Дмитрием Прилуцким, пришедшим в Вологду из Переяславля–Залесского; башни, крытые посеревшей от времени дранкой; сложенные в арчатых углублениях мона­стырских стен поленницы дров на зиму; совсем не лубочно–рекламная колокольня и купола церкви внутри периметра стен. Трава местами не скошена, лошадь пасется без привязи.

К нам вышел наместник монастыря, удививший меня своей молодостью; выгля­дел он лет на двадцать пять, то есть был много младше всех нас. Без суеты и како­го‑либо заискивания перед телевизионщиками расспросил нас о деталях программы и о целях съемки, согласился дать интервью, но на вопрос, можно ли снять внутри, ровным, спокойным голо­сом сказал, что лучше от этого воздержаться: интервью можно записать и здесь, под сводами вне храма, а сам монастырь снаружи выглядит не менее колоритно, чем внутри… Братии же ни к чему столь явное вторжение мир­ского…

Когда отсняли фрагмент, он уже вне кадра рассказал, что они ежегодно получают несколько сотен, а то и тысячу с лиш­ним просьб со всей страны допустить к постри­гу, но выдерживают испытательный срок лишь единицы, да и то не каждый год. Сей­час в монастыре всего двенадцать монахов.

Досняли все, попрощались, направились к выходу, и вдруг меня прямо как толкну­ло что‑то изнутри: «Вот оно!» Я на ходу развернулся, догнал священника, извинился и, запинаясь под его строгим взглядом, задал свой вопрос (не может ли он меня здесь покрестить).