Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [118]

Вот я и говорю, что в Едимново («Едимоново» ― на карте) со всеми случаются чу­десные дела. Со мной там случилось детство. Так что, если я начну рассказывать про Едимново, меня понесет, и про Павловку я уже не смогу рассказать. Поэтому ― только про чижик.

Маркыч тогда греб на весельной лодке, я сидел на корме и просто так строгал вет­ку ивы с зеленой, гладкой, пахнущей приводной свежестью корой. Когда срезаешь ножом эту кору, белоснежная древесина на срезе аж сочится избыточным со­ком ― и сразу запах арбуза вокруг.

Светило непривычно жаркое солнце (я еще не знал, что мне в будущем уготована Средняя Азия), подернутое от дыма и пепла окрестных пожаров серебряной знойной пеленой; ветра не было; повсеместных моторок на воде тоже не было (все окрестно­сти были закрыты для дачников); мы были одни на всю видимую округу необъятного простора Московского моря и плыли просто так.

Периодически поднимая голову, я обводил взглядом ставший низким и плоским го­ризонт без Вышки и вздыхал, понимая, что моя жизнь уже навсегда изменилась в ка­кую- то новую, пока еще неведомую, сторону. Я щемяще и томительно гру­стил, как может грустить лишь вьюнош, переживающий или начало, или конец первой любви, или что‑нибудь подобное.

Нет, все‑таки одну вещь про Едимново я должен сейчас рассказать ― про Вышку. Потому что без нее не получился бы и чижик.

Из всего детства мне больше всего запомнилось Едимново, куда мы каждый год выезжали из Балашихи на все лето. Из всего бескрайнего деревенского мира в Едимново мне здорово запомнилась Вышка. Это был бревенчатый триангуляцион­ный знак, стоявший на песчаном бугре между деревней и лесом. Когда тебе пять лет, тридцатиметровая вышка выглядит как до неба. Я был абсолютно уверен, что она была тай всегда и что она была видна всем отовсюду.

Уже много лет спустя, читая или слыша про Вавилонскую башню, я все еще (по­смеиваясь сам над собой) представлял ее в виде Вышки ― стандартного триангуля­ционного сооружения, которые в несметном единообразном множестве возвы­шались по всей нашей необъятной стране, передавая друг другу молчаливую весть о единстве геодезического пространства. Я видел их в очень разных местах, но все они чем‑то отличались от такой особой Нашей Вышки, вокруг которой всегда и строился пейзаж моего детства.

Возвращаясь поздним летним утром из леса со сбора грибов, мы всегда проходи­ли мимо нее, и я каждый раз, несмотря на усталость, сворачивал с дороги и, с тру­дом меся уже ненужными горячими сапогами песок с валяющимися на нем сосновым­и шишками и сухими хвоинками, подходил и трогал руками ее посеревшие от времени, необъятные и вечные бре­венчатые опоры, шершавые сухим деревом, нагревшимся на утреннем солнце, и стоявшие незыблемой пирамидой, как продол­жение самой земной тверди.

После этого Мама уводила меня дальше, домой (отвлекая, ― «Купаться!»), а Ири­са и Папан начинали будто бы искать напоследок вдоль опушки грибы, но я‑то знал, что они отставали, чтобы залезть на Вышку! Хотя бы до второй площадки. Это было моей самой заветной, самой несбыточной и самой безнадежной мечтой ― влезть на Вышку, ощутив ладонями дерево лестничных перекладин и недоступную снизу Высо­ту Над Простором. Но мне, маленькому, этого было нельзя.

Однажды я предпринял тайком попытку осуществить свою вожделенную мечту, но сознание греха, физический страх вы­соты и робость перед огромностью этой зага­дочной пирамидальной конструкции (словно молчаливо осуждавшей меня за ослу­шание) остановили меня тогда на середине первого пролета, выше я не полез.

Поэтому, как бы компенсируя невозможность влезть на Вышку, я каждый раз зале­зал на стоящую рядом с ней Кривую Сосну.

Это обычная сосна, растущая на песке, как и множество других сосен вокруг, но при этом сильно особенная. Не прямая и ровная, как все сосны, а расходящаяся на несколько корявых приземистых стволов совсем низко от земли. Я еще, по­мню, все время думал, почему же она такая особенная? Может, потому, что растет немного отдельно от остальных сосен? Или, может, наоборот, она и растет отдельно, потому что особенная?

Я залезал на нее и сидел на ветвях, гладя вокруг на Волгу, на лес; вверх ― на Выш­ку; вниз ― на песок с шишками, на пятна упругих лишайников с вкраплениями тугих чешуйчатых кочанчиков «заячьей капустки». Замечательное и странное расте­ние. И название странное; ведь вряд ли ее зайцы: едят. (Став студентом, узнаю, что это ― молодило отпрысковое ― класс!)

На Кривую Сосну не только я лазил. В Едимново все на нее лазили. Все мальчиш­ки, все девчонки; все деревенские му­жики, когда мальчишками были. Залезали кто куда мог и сидели на ней, впитывая детскими душами что‑то важное.

Судьба у нее такая, у Кривой Сосны; на нее и впредь все всегда лазить будут; это ее предназначение ― десятилетие за десятилетием мазать прозрачной смолой дет­ские ладони. Если, конечно, случайные заезжие люди не подпалят ствол ко­стром или пьяный тракторист не заденет трактором (хотя это вряд ли, местные мужики главное даже по пьянке соблюда­ют). А раз так, что ей еще может угрожать?

Прошло двенадцать лет, и вот мы с Маркычем приехали сюда в то пожароопасное заповедное лето. Вышка здорово по­старела за эти годы без меня. Представлявшие­ся вечными опоры, раньше наполненные силой, вобранной бревнами за десятилетия их предшествующей жизни деревьями, состарились за многолетнюю бытность свою столбами, подгнили и уже не казались незыблемыми. Перекладины деревянных лестниц местами превратились в труху, из которой зловеще­кладбищенски торчали глубоко изъеденные оспой ржавчины гвозди. Ветер в тот жаркий день дул такой, что вся эта конструкция вибрировала на нем, как готовый оторваться и улететь парус.