Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [113]

ГОЛОВАСТИК

Са­гиб, не бой­ся: ты умирае­шь вме­сте с мусульман­ами, и я буду про­сить бога и его пророк­ов, что­бы ты по­пал в рай; я сеид, и просьба моя бу­дет исполн­ена…

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

Мир словно карав­ан–са­рай, куда приход­ят и отку­да ухо­дят…

(Хорас­анская сказка)

У одноклеточных организмов (напр., простейших) наряду со смертью, сопрово­ждающейся образованием трупа, индиви­дуальная жизнь прекращается в результате деления особи и образования вместо нее двух новых.

(Биологический энциклопедический словарь)

«23 мая. Говорят, что перед сотворением рая Бог создал остров Маврикий. Если так, то перед сотворением Маврикия Он создал ущелье Палван–Зау.

Это почти каньон ― узкая щель с крутыми склонами, где на более пологих местах полно кустов и деревьев. По узкому дну ущелья тоже много деревьев, а между ними вьется ручей (в нынешнем засушливом году совсем маленький, но не пересыхающий и с рыбой!). Когда пролетающий над деревьями тювик пронзительно кричит поблизо­сти от своего гнезда, то этот звук многократно усиливается отражением от близких скал, и даже безо всякого эха создается удивительный под­черкнуто–стереофониче­ский эффект. Так же и с громкими криками клушиц, шурудящих в щелях скальных об­рывов где- то наверху.

Скалистые ласточки жмутся к стенкам ущелья; поползень раскатисто булькает не поймешь с какой стороны; соловей распевает в кроне дерева у ручья; две сороки истерично разбазарились при моем приближении: на ветках рядом с ними куцехво­стый, еще явно не летающий, но уже выбравшийся из гнезда птенец; к вечеру начнет перепархивать. А чего это вдруг самец серой славки меня совсем не боится, скачет по ветвям прямо над головой в кроне дерева, под которым я топ­чусь?

Начинается ущелье за системой, на иранской территории, и тянется на многие ки­лометры. Благодаря деревьям и близко сходящимся высоким обрывистым бортам, идешь вдоль ручья все время в тени даже в полдень. Где‑нибудь на Кавказе та­кое ― обычное дело, а здесь ― редкость. Местами по течению ручья в скальном ложе рас­положены естественные ванны метра по три с идеально прозрачной водой, и в них рыба плавает (сантиметров по пятнадцать ― двадцать!). А между кам­ней ― пресно­водные крабы, желтоватые с зелеными разводами; полный атас.

Сижу в одной из таких ванн, как в джакузи, по шею в быстротекущей, прохладной воде, пузырящейся на моем бледном городском теле. На мне ― ничего наносного: ни шляпы; ни очков; ни часов; ни трусов; ни прочей одежды, защищающей от солнца и ветра мое изнеженное цивилизацией тело; ни бинокля, без которого я в поле ― ноль; ни фотоаппарата, без кото­рого я вообще никуда; ни машины, которая меня подвозит; ни самолета, в котором я летаю; ни метро, в которое я спус­каюсь; ни дома, в котором я живу; ни налипшей паутины условностей, которым я безропотно следую; ни сурро­гатных отно­шений со многими из тех, кто вокруг…

Сейчас со мной только главное: Любовь к Тем, Кого Люблю, Уважение к Непонят­ному, Сопричастность к Целому и Стремление Куда‑то. И только сильные ласковые струи окутывают со всех сторон мое вновь, как когда‑то, беззащитно- на­гое, лишен­ное всего вторичного и напридуманного тело; поддерживают его, как в невесомости, как в эмбриональном пузы­ре, защищающем от всего неглавного…

Снаружи жара, а мне не жарко; мне чуть прохладно, но не холодно; мне хочется есть, но не голодно; мне легко парить в воде, но не уносит; мне отрадно порассу­ждать о вечном, но мне через два месяца двадцать восемь лет. И, сидя так, я, голов­астик приблатненный, думаю: «Вот место, куда можно приехать встретить старость!» А потом и того больше: «Вот где можно достойно помереть… Кстати, где и как я хо­тел бы быть похоронен? Можно даже сказать, погребен?»

Вон самец горной овсянки подлетел к ручью от осыпи с крупными камнями, подсел к воде, пьет. Давай, давай, заходи, воробьиное пернатое.

Омывает иранская водичка в туркменском ручейке мой вновь первозданно–голый подмосковный зад. Жалкие члены че­ловеческой личинки, смехотворно–патетически размышляющей в своем личиночном комфорте о предстоящем метамор­фозе…

Ну, предположим, помереть бы я вообще не хотел, чего мне помирать… Я бы жил вечно. С другой стороны, говорят, это еще хуже, чем помереть в расцвете сил. А за­чем в расцвете сил? Так ведь не от старости же? А почему бы и не от старо­сти? Напридумывали страшных образов: «от старости»; глупость какая. Уж если поми­рать, то как раз от старости. Пра­вильная старость так же важна, как счастливое дет­ство. Потому что без нее не оценить зрелости. А на фига без зрелости юность?

«Эни–Бэни, Три–Бабэни…»

Ладно, а как же тогда с тезисом «хорошо быть молодым»? Чего ради все стонут в восторге от молодости? Одно не сбро­сишь со счетов про молодость, одно во всем этом несомненно ― всесильное обаяние. Обаяние ― это туз, аргумент, щит на все случаи; магнит, притягивающий к себе все нормальное живое. Пусть даже это на де­вяносто девять процентов чисто биологическое влечение, подсознательно–живот­ное, какая разница.

Но зато нет в юности многого другого важного, приобретаемого позже. Нет умения выслушать. Есть лишь желание вы­сказаться. Поэтому молодости интереснее всего она сама. Отсюда и миф о самодостаточности. (Приятно‑то оно приятно; кто же по­балдеть откажется; ну а дальше‑то что?) Отсюда же потом и ностальгия о юности, о прошлом. Человек считает, что в молодости он был лучше, мог больше («мог все!»), и скучает о себе прошлом. А заодно ― и о прошлом вообще.