Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана - [94]

Сахиб

Познакомился я с Сахибом несколько лет назад, во время проведения операции в одном из горных районов Афганистана. На привале, когда после утомительного перехода наконец-то наступила долгожданная минута отдыха. Но мне не долго пришлось наслаждаться наступившим покоем, начальник мотоманевренной группы майор Калинин поручил мне организовать охрану лагеря. С наступлением темноты боевики особенно активны и в любой момент могли обстрелять наше расположение с близлежащих сопок.

Вскоре боевые машины заняли свои места по периметру стоянки, наводчики навели пулеметы в заданном направлении и застопорили башни. Выслушав бодрые доклады о готовности обороны к бою, облегченно вздохнул — успели до захода солнца. Вместе с резво нахлынувшими сумерками пришла долгожданная прохлада, и стан наш ожил. Послышались шутки, громкоголосый смех солдат. Кто-то уже настраивал гитару, и через минуту, над засыпающей долиной полилась щемящая душу песня:

…Здесь, в Афганистане,

Нынче сильный зной.

Ах, как иногда мне

Снится дождь грибной,

Голубые ходят ливни

Где-то стороной,

Ты, любимая, чаще пиши мне

В адрес почты моей полевой…

Песня вызывала грусть и чтобы как-то развеяться, я пошел проверять посты. В горах сумерки сгущаются очень быстро, и вскоре стало темно, как в подземелье… Бойцы, пересиливая усталость, сосредоточенно вслушивались в тревожную тишину ночи, прерываемую приглушенными возгласами:

— Стой! Кто идет?

Я заканчивал обход позиций, когда невдалеке увидел тревожно мерцающий огонек папиросы и одновременно услышал тягучую мелодию афганской песни. Что-то знакомое показалось мне в срывающемся голосе одинокого певца. Подошел ближе. На полуразрушенном дувале, за которым расположился оперативный батальон царандоя, сидел, покачиваясь в такт песне, афганец. Услышав шаги, он замолчал.

— Хубасти, джурасти, бухарасти, — приветствовал я его на пушту.

— Здрасти, здрасти, — тщательно выговаривая слова, проговорил он, вскакивая.

— Офицера связи оперативного батальона капитан Сахиб, — представился он. Я назвал себя, и мы в знак доброго расположения друг к другу пожали руки.

Я уже не раз слышал об этом смелом и мужественном человеке, но встретится с ним впервые. Однажды наша мотоманевренная группа столкнулись с крупной бандой душманов, перекрывшей перевал. Бой затягивался, без помощи вертолетов трудно было думать о продвижении вперед. «Чайка» — машина связи подорвалась на мине и потому, мы были лишены всякого сношения с базой. Необходимо было пробиться за перевал, чтобы вызвать на помощь вертолеты огневой поддержки. На экстренном совместном с афганцами совещании Сахиб предложил свой план прорыва и, взяв с собой десяток добровольцев, незаметно покинул колонну. Через несколько часов огонь боевиков стал ослабевать, а вскоре и совсем прекратился. В насупившей тишине стал отчетливо слышен гул приближавшихся вертолетов. После нескольких воздушных атак, гулкими разрывами, отдавшимися по ущелью, было получено сообщение, что перевал свободен. Лишь Сахиб и еще двое сарбозов из десяти смельчаков, измученные тяжелой дорогой, израненные, достигли расположения вертолетной эскадрильи и передали просьбу командования. Остальные при прорыве погибли…

— О чем грустит твоя песня, друг?

— В песне слышится то, что переполняет душу. Скоро два года как я лишился отца и матери, брата и сестер, — он говорил медленно тщательно подбирая слова. Глубоко затянувшись, бросил сигарету в сторону. Взошла сияющая белизной луна, залив ярким серебристым светом долину. В ее чарующем свете фантастическими очертаниями начали постепенно проявляться развалины ближайшего кишлака, оставленного жителями из-за частых нападений душманов.

Взор Сахиба был прикован к этим развалинам, губы что-то беззвучно шептали.

— Сахиб! — позвал я.

Он резко обернулся. На лице его освещенном млечным светом луны резко выделялись морщины неприкрытой скорби. Несколько мгновений он отрешенно смотрел на меня, но вскоре лицо его начало постепенно преображаться, потеплел взгляд, резкие морщины, еще совсем недавно разрезавшие лицо на глыбы обветренного гранита, постепенно сгладились.

— Я хочу рассказать тебе о том, что переполняет горечью мое сердце. Ты только слушай и молчи. Сахиб виновато и в то же время доверчиво улыбнулся, словно заранее просил прощение за половодье чувств и воспоминаний, которые, смыв плотину сдержанности, вот- вот захлестнет нас обоих.

— Я часто представляю дни своего детства. Прилепившись одной стороной к скале, стоит глинобитный домишко с плоской крышей. Это мой родной дом. Он похож на уставшего путника, привалившего в поисках тени, к скале, и с горечью рассматривающего, через подслеповатые глазница окошечек, жестокий и неправедный мир. Кажется, вот-вот отворится, потрескавшаяся от старости, створка двери и на порог выйдет отец с серпом или кетменем в руках. Я не представляю его отдыхающим от тяжелого крестьянского труда. Он ходил чуть сгорбившись от постоянных поклонов земле-кормилице, и земля, время от времени, радовала отца обильными урожаями. Особенно часто я вспоминаю ту пору, когда, взобравшись на дремотно-добродушного вола, помогал отцу молотить зерно. Помню бессильный гнев и скупые мужские слезы на глазах отца, когда байские нукеры напрочь забрали весь отмолоченный хлеб, обрекая нас на голодную смерть. Тот, памятный год, был особенно трудным. Мы и раньше-то досыта не ели, а в ту пору, особенно зимой, думали, что аллах примет нас к себе раньше, чем взойдет весеннее солнце. Ели все, что можно было есть. Чем могли помогали соседи, которые и сами жили впроголодь. Весна выдалась ранняя. Отец, накинув на плечо дерюжный мешок, пошел к кишлачному старейшине просить зерно для посева. Пришел нескоро, весь в грязи, в разорванной одежде. Старейшина просто не стал с ним говорить, он выпустил на отца собак. На следующее утро, распрощавшись с семьей, отец направился пытать счастья к другому богатею. Вернулся лишь через несколько дней. В мешке оказалось немного зерна. За это зерно отец заплатил моим детством. Богатей брал меня к себе пастухом. Когда отец сказал мне об этом, я даже обрадовался, мне думалось, что раз мой будущий хозяин имеет много пшеницы и целые отары овец, то мне больше голодать не придется. Но радость эта была преждевременной.