Фарватер - [12]

… – Папу гибель сыновей подкосила, а тут еще он прочитал «Поединок» Куприна… вы читали?.. никогда не смейте по-доброму о ней отзываться… может быть, писатель он выдающийся, а все равно не смейте – эта повесть отца погубила! Читал взахлеб, плакал… а потом написал автору. О том, что армейская жизнь еще страшнее и бессмысленнее, чем описано, но раскрытие хотя бы части такой правды есть сообщение врагам России военной тайны – и за это он вызывает господина писателя, бывшего офицера, на дуэль. Поставил подпись – и тут же, за письменным столом, умер.

С той поры никого, с кем могла бы быть до донышка откровенной, как будто голос сверху мне сказал: «Все! Теперь – одинока!» Знали бы вы, как страшно такое услышать… Храни Бог вашего замечательного деда, но после того, как его не станет… настоящий мужчина в нашем мире не бывает одинок – сколько женщин к вам кидается, как я кинулась? И не отрицайте, что за глупое жеманство! Я не стану ревновать… если что, отойду в сторонку, будто меня и не было, мне не привыкать отходить… Муж мой… что ж, у каждого свой крест – несу и донесу. Только не вверх, как Спаситель наш, под этой тяжестью иду, а куда-то вниз сбегаю… Все быстрее, быстрее… уже спотыкаюсь – и где конец спуску?

«Дон Жуана» давали и в Пражской национальной опере, и в бывшем Сословном театре, где когда-то состоялась его премьера. Но самой манящей Соловьевым показалась афиша, обещавшая небывалое представление в театре марионеток у Карлова моста.

Туда они, прибывшие из Карлсбада и уже оправившиеся от сокрушающего воздействия тамошних вод, и отправились.

Отправились пешком – и вскоре пленились городом, в котором все так ладно пригнано и уместно размещено, в котором фасады соседних домов, нарядных каждый на свой лад, выглядят как дружные шеренги кокетливых девиц. Где все двери гостеприимны и ни одна не скособочена; все окна экономно узки, но ни одно не щурится подслеповато…

Георгию пришлось приложить много усилий, чтобы прервать ее на минутку: несколько раз менял позу так решительно, что кресло трещало, – не помогло… пришлось притворно раскашляться. Тут она встревожилась.

– Что с вами?! Простыли вчера в холодной воде?! Ненавижу эти ваши заплывы и решительно не понимаю, зачем они! Не надо объяснять, все равно ненавижу… Лихорадит? Дайте лоб пощупаю.

Подставил лоб, обмирая от блаженства.

– Жáра вроде бы нет. Но может, выпьете все же аспирин? Или послать Ганну в аптеку за лакричной микстурой?

– Нет-нет, Регина Дмитриевна, – так натужно кашлял, что голос сел… или от волнения сел? – беспокоиться не о чем. Хочу только попросить… Слушаю вас, сопереживая каждому слову, но и мне необходимо сказать нечто очень важное. Потому, как бы не было поздно, не прогоняйте меня ранее, чем выслушаете.

– Конечно! Господи, о чем тут просить, это само собою разумеется. Да хоть до утра проговорим, не хочу даже думать о сне и приличиях! Только это неправильно, когда такой большой человек хочет есть и стыдится сказать об этом во всеуслышанье. Обходится чаем с кексом и мысленно клянет хозяйку… Ганна, подавайте ужин! Что, Георгий Николаевич, верно я ваши желания угадала?

И была вполне довольна его поспешным кивком.

– Рудольф с нами давно уже не ест, наверное, так сохраняет отдаление, ведь совместная трапеза сближает, не правда ли? Вот мы сейчас и сблизимся: вы, Павлушка и я… Муж утренним курьерским приехал на три дня из Санкт-Петербурга, коротко со мной и сыном поздоровался – и вышел из мастерской только затем, чтобы на вас поглазеть…

Ганна изумительно стряпает, а горничные у меня приходящие – это я очень практично придумала: терпеть не могу, когда какие-то глупые девки целыми днями слоняются по дому и от безделья шпионят и сплетничают.

А Рудольф и вправду как капризный, избалованный, испорченный ребенок с дурными наклонностями, но безумно, бешено талантлив. Во всем – и во зле особенно. Павлушка тоже очень талантлив, хотя Рудольф это отрицает, но мальчик – сама доброта, в моего отца, наверное. Рудольф же… впрочем, хватит о нем, надоело!

Ганна, накрывайте на троих!.. Нет, Рудольфа Валентиновича приглашать не надо.

В большом шатре у Карлова моста, где «Don Giovanni» давали по три раза на день, за неохотно пропускающей свет тюлевой занавеской едва виднелись малочисленный оркестрик и сидящие на невысоких табуретах певицы и певцы.

Зато небольшая сцена ярко освещалась четырьмя большими попахивающими керосином фонарями, закрепленными в ящиках с песком («Это, – авторитетно пояснил Соловьев, – против пожара. А наш брат русак на «авось» бы понадеялся!»). Зрителей собралось немного – к облегчению Риночки, плохо переносившей духоту, но, скорее всего, к неудовольствию хозяина, плохо переносящего пустую театральную кассу.

…Опустилась плотная, тяжелая ткань, а перед нею будто бы сам собой установился невысокий помост, на котором под музыку и пение завихлялись ярко раскрашенные марионетки. Приводящие их в движение ниточки не были видны, а шевелящиеся в воздухе кисти рук в черных перчатках внимание не привлекали.

Странно, но девице, устремившейся в театрик с энтузиазмом, через четверть часа стало скучно – слишком уж вульгарно «выламывались» куклы, и это никак не согласовывалось с моцартовским изяществом. Полковник же, напротив, оживился: музыка, которую он признавал не безделицею лишь в исполнении военных оркестров, да чтобы барабан был побольше, а зевающий раструб геликона – поярче, оказалась штукенцией приятной, а дергающиеся человечки были, право же, занятны.