Фартовые - [145]

Старый дед, живший в соседнем доме, стоял с палкой в руке и скрипел во все горло:

— Жизни от вас, окаянных, не стало. Пьют, дерутся, матюгаются. Во дворе, при людях, ссать выходят. Срам — не мужики. Пусть вас никогда из милиции не выпустят. Вернетесь, опять милиционеров вызову. Чтоб вы провалились, нехристи треклятые!

Дядя увидел, что одного из новых кентов вынесли из дома на носилках.

«Откуда на мою голову столько неудач! Последних кентов мусора замели. Ни одного не осталось», — у Дяди от горя подкосились ноги и он почти в беспамятстве осел на землю.

Придя в себя, он поспешил к рынку. Там, с задней стороны, прилепился притон, где оседали все вернувшиеся из заключения фартовые. Дядя здесь не был уже с неделю.

— Как же, нарисовались, голубчики! Вон их сколько в телятнике с севера привезли. Пьют, жрут, девок топчут. А не платят. Когда я башли с них потребовала, грозиться стали. Теперь ты их заберешь, а мои расходы кто оплатит? — встала бандерша столбом у двери.

— Не кипешись, мамка! А то и тебя подомнем в постели. Ты вона какая сдобная! Мы с тебя жирок лишний сгоним! — высунулась из-за занавески харя кента.

Приглядевшись, он узнал Дядю и взвыл от радости:

— Кенты! Хиляй сюда, падлюки! Кто к нам затесался! Сам Дядя! В рот меня некому!..

Лишь под утро покинула притон новая «малина». Главарем ее стал нахальный фартовый по кличке Кубышка. Этот был знаком Дяде чуть не с малолетства. Удачливый ворюга. Одно Дяде в нем не нравилось: никогда не брался за оружие. Кровь не терпел. Уж коли попадался, не сопротивлялся милиции. Дядя раньше и сам придерживался таких правил. Пока не стал паханом. Кубышку часто выручали ноги. Бегал он быстрее зайца. Маленький, круглый, он катился, как оброненная кубышка. За свое обличье и получил кличку.

Определив кентов в забытом строительном вагончике на окраине, Дядя решил наведаться в суд, где, как он знал, заканчивался процесс над Крысой и Шнобелем.

Переодевшись в первом же магазине, сунул сверток со старьем в мусорную урну.

Побритого, без бороды, одетого с иголочки, милиционеры, не узнавшие Дядю по фото, пропустили в зал беспрепятственно.

Судебное следствие уже подходило к концу. А Дяде так и не удалось перекинуться с кентами и словом. Они все грехи «малины» взяли на себя. Не знали, что остальные фартовые уже сидят под следствием. Объявили начало судебных прений, отклонив ходатайство адвокатов о том, что следователь в лице Ярового не должен поддерживать государственное обвинение, да еще по делу, которое сам же и расследовал. «Такое уголовно-процессуальным кодексом допускается», — вынес свое определение суд.

Яровой говорил убедительно, веско. Легко доказав самооговор по эпизодам, которые не вменялись в вину подсудимым, государственный обвинитель объяснил это не столь уж редкое в воровской среде явление. Один из законов банд требует, чтобы те, кто попались раньше остальных, брали всю вину на себя. Такой прием позволял остальным избежать ответственности. А следователя соблазнял прекратить дело в отношении неустановленных виновных и рапортовать о раскрытии всех преступлений. Достигалась самооговором в суде и еще одна цель: поскольку признательные показания подсудимых выходили за рамки предъявленных им предварительным следствием обвинений, суд, как правило, возвращал дело для дополнительного расследования. Выигрывалось время, которое можно было и для побега использовать, и для заведения расследования в тупик. Все это было возможным при недобросовестности следствия и халатности прокурорского надзора. «Не знают подсудимые, что уже арестованы подлинные исполнители и других преступлений», — говорил Яровой.

— Стрелять их всех надо, как гадов! — шипела плоскогрудая черная, как ворона, баба, сидевшая впереди Дяди.

Тому от этих слов тошно стало. Он едва сдерживал себя. Старался не упустить ни одного слова обвинителя.

«Поднаторел. Ишь, как рубит, — думал пахан, слушая обвинительную речь. И с горечью вздохнул — Видно, «вышки» не миновать…»

Но вдруг, изложив суть обвинения и систему доказательств, Яровой сказал, что подсудимые, совершив тяжкие преступления, дали и достоверные показания, чем не столько помогли следствию, сколько, и это важнее, продемонстрировали то прозрение души, которое зовется раскаянием. Искренним.

Попросил у суда Шнобелю, с учетом первой судимости, десять лет лишения свободы. Крысе — пятнадцать.

О Крысе — Дядя впитывал каждое слово — адвокат сказал:

— Жизнь этого человека сложилась крайне неблагополучно. Голод отнял родителей. Беспризорничал. Попадись тогда на его пути добрый человек, может, вырос бы тружеником. Ведь началось с куска хлеба, который стащил он не из куража. Ни у кого не шевельнулась жалость к мальчишке еще тогда. Схватили, избили, озлобили. И вот — результат. А не мы ль виноваты в этом? Хотя бы отчасти. Мы — это общество я имею в виду…

Когда судейские вошли в зал после совещания, Дяде показалось, что это ему зачитывают приговор: Шнобелю — восемь, Крысе — пятнадцать лет лишения свободы. Первому — режим усиленный, второму — особый.

Дядя вышел из суда следом за Яровым. Но тот шел по улице, не оглядываясь. Видно, спокойно было на душе и совести человека.