Фарт - [51]

— Я просто пропадаю от жары, — сказала Турнаева. — Сегодня нужно пойти на завод — и не могу. Одеться не в состоянии.

— Ну, а что же мы все-таки сделаем с комендантом? Его нужно прогнать, — решительно проговорила Шандорина.

Она шефствовала над рабочим общежитием. Женщины повыбрасывали оттуда грязные тюфяки, набитые загнившей соломой, пошили новые чехлы, повесили занавески, следили за постельным бельем. Она не могла оставаться спокойной, думая о коменданте барака.

— Коменданта мы прогоним, — сказала Турнаева. — Такого коменданта и к лошадям нельзя подпускать. Он — пьяница, хулиган, безобразник. Нехорошо, что у вас с ним вышел конфликт.

— Я хоть сейчас готова извиниться, но только чтобы его ноги больше не было в общежитии. Такая свинья!

Из соседней комнаты вышла толстая черноусая женщина в ярко-зеленом платье.

— Пойду погуляю, — густым басом сказала она и на поклон Шандориной высокомерно кивнула головой.

Нос у нее был сизый, толстый, пористый, как пемза.

— Кто такая? — прошептала Шандорина, когда женщина вышла из комнаты.

— Петина тетка, акушерка. — Турнаева надула губы и поморщилась. — Встретили ее мы не совсем удачно. Не было машины, и Петя привез ее из Брусчатого на грузовике, вместе с бочками для керосина. Она живет у нас уже дней пять, но этого не может забыть.

— А напрасно! — сказала Шандорина. — Судя по комплекции, полуторатонка для нее — самый раз.

Турнаева погрозила пальцем:

— Как не стыдно, Татьяна Александровна? Что, если бы тетя услыхала?

— Ну, не дай бог! — сказала Шандорина, поднимая руки над головой. — А где дети?

— Во дворе. А ваш Витька как? Пишет что-нибудь из лагеря?

— Ждите от такого, он напишет. Наверно, забыл уже и меня и отца. Таких сорванцов выпусти на волю…

Насупившись, Шандорина посмотрела за окно. Турнаева встала, обошла вокруг стола, нагнулась и обняла ее за плечи. Потом она зашагала по комнате, тяжело вздыхая.

Женщины заговорили о концерте. Концерт был почти полностью организован, шли последние репетиции, как вдруг гвоздь намечавшейся программы — вилопрокатчик Окороков, знаменитый косьвинский бас, — заболел бронхитом. Никто не мог понять, как он ухитрился простудиться в такую жару. А так как беда не приходит одна, то и у Зорина из большой прокатки, столь же знаменитого чечеточника, которого обожгло расплавленным металлом, не наступило ожидавшегося улучшения. Сможет ли он выступать?

— Вся затея на волоске, — говорила Турнаева, — и весь позор ляжет на нас, если концерт сорвется. Совсем какие-то пустяки остались до конференции. По всему городу раззвонили о концерте, и вот, пожалуйста: у одного бронхит, а другого чугуном обляпали.

— Пусть назначают число, — сказала Шандорина. — Это нас подстегнет, и к назначенному дню мы выкрутимся. Отступать теперь поздно, — значит, надо наступать. Основное стратегическое правило, я знаю.

— Степана Петровича своего заставите чечетку плясать? Или я, может быть, буду басом петь?

— Ваша тетя будет, — засмеялась Шандорина. — Она что, в отпуск прибыла?

— Отпуск не отпуск, а по случаю наших событий. Наша Катенька-то от Севастьянова ушла…

— Краем уха я слышала… А что, совсем ушла?

Турнаева кивнула:

— С весны у них отношения не ладились. Теперь, кажется, дело решено окончательно.

— И тетка приехала мирить?

— Что вы! Наоборот, закрепить разрыв. Лютая противница этого брака.

Забывшись от волнения, вызванного разговором о Катеньке, Марья Давыдовна стала опахиваться полами халата.

— Закройтесь, бесстыдница! — усмехнувшись, сказала Шандорина.

— Пойду душ приму, — сказала Турнаева.

Шандорина, улыбаясь, пошла за ней…

Душ был устроен в кладовке, возле кухни. На двух досках, укрепленных на стенах, стояла оцинкованная выварка. В дно ее была вделана тонкая трубка с лейкой на конце. Марья Давыдовна скинула халат и, смуглая в полумраке кладовки, стала под душ.

— Хорошо! — сказала она.

Через раскрытую дверь Шандорина скептически разглядывала душевое устройство.

— Это что же, Петя смастерил? Стоило возиться! До пруда три шага. А выварка нам бы в общественной прачечной пригодилась. Эх вы, мастера!

— Три шага по такой жаре!.. Знаете, что стоят эти три шага?

— Лентяйка! — сказала Шандорина.

Марья Давыдовна повизгивала, смеялась, вертелась под душем, разбрызгивая воду, поглаживала руками смуглые груди и живот.

Она любила смеяться. Она любила нравиться мужчинам. Она любила хорошо одеваться. Она любила работать. Она любила вдоволь поспать. Она любила мужа и детей. Она любила все то, что любят женщины.

В свои тридцать лет Марья Давыдовна сохранила непосредственность молодой девушки. Она не училась в высшей школе, не имела никакой специальности. Она просто была хорошей женой, хорошей матерью, хорошим товарищем. Она была немного экзальтированна и часто даже о весьма простых вещах говорила с излишним пафосом. Оттого что она долго не могла оставаться серьезной и еще из-за ее присказки: «Послушайте, перестаньте» — создавалось впечатление, что наивность свойственна ей в большей степени, чем это было на самом деле. Читала Марья Давыдовна довольно много, в особенности до замужества, но читала всегда вразброд и прочитанное воспринимала как описание происходивших в действительности событий, хотя и знала, что существует так называемый таинственный художественный вымысел. Очень любила она писателя Александра Дюма-отца.