Фарт - [200]

К ней в комнату он больше не заходил, даже не пытался. И если ожидание затягивалось, Бетаров спускался с крыльца к мотоциклу и начинал с ним возиться. Он знал, когда Татьяна Андреевна обычно выходит для гидрометрических измерений.

Не спеша к нему подходил дед Токмаков и спрашивал снисходительно:

— Никак, спортился мотор?

— Зажигание барахлит, — сдержанно отвечал Нестор.

— Ну как же, как же! Зажигание — дело известное, — с убийственной многозначительностью изрекал Токмаков.

Наконец появлялась Татьяна Андреевна. Бетаров выпрямлялся и, держа на отлете руки, вымазанные в масле, молча кланялся ей. Он весь светился при этом, глаза его сияли. Татьяна Андреевна сухо отвечала на поклон и быстро проходила к тропинке, ведущей на гидрометрический мостик. Иногда это выглядело так, точно она спасается бегством.

Бетаров не преследовал ее. Оттуда, где он обычно стоял, было видно, как Татьяна Андреевна быстро спускается по крутой тропинке, свободно и ловко пробираясь между острых камней. И этот молчаливый долгий взгляд мастера канатной дороги, покорное, терпеливое ожидание раздражали, томили, мучили Татьяну Андреевну больше, чем его наглые, назойливые, беспардонные разговоры, с какими он вломился к ней в первый день.

Однажды Бетаров приехал на станцию в холодное, пасмурное утро. В ущелье, где находился дом гидрометеостанции, дул сильный ветер, сметал в реку пыль с дороги, опавшие листья, сухие ветки с кустов и деревьев. Над рекой поднимался и дышал туман, ветром его все время перемешивало, сносило в сторону, и все вокруг, как обычно, плыло вместе с туманом и рекой — дорога, камни, деревья, кусты; когда в одном месте Бетаров приостановился, у него было ощущение, что земля уходит из-под ног.

Въехав во двор станции, Нестор увидел приоткрытую дверь дровяного сарая, подпертую деревянными вилами, на зубья которых были насажены турьи рога, и в ее проеме — деда Токмакова. Старик сидел на низком чурбаке и подшивал валенки.

— Егор Васильевич, привет! Подготовка к зиме? — останавливая мотоцикл, спросил Бетаров.

— Здравствуй, здравствуй, если не шутишь, — ответил дед Токмаков, не отрываясь от дела.

— Ох, и неприветлив ты стал, Егор Васильевич, — сказал Бетаров и слез с мотоцикла.

— А чего тебя привечать? Азият ты, братец, как есть азият!.. Наломал дров, чисто медведь какой, и все, это самое, ездит, ездит. Ну разве так ухаживают за женщиной? Полез на скалы, притащил веник из боярышника. Нужен ей такой букет, как же. А ты бы ей конфет или чего другого и медлительно, с подходцем, то да се. А то сапожищами шлеп-шлеп!..

— Сапожи-ща-ми расплескивали щи мы… — слушая деда, проскандировал Бетаров. — Ладно! В другой раз приеду в лаковых полуботинках.

— Высоко берешь, Нестор. Не по плечу. Все шуточки, ухмылки. Таким манером не видать тебе нашей Татьяны Андреевны как своих ушей. К ней подход нужен вдумчивый, специальный.

— Ладно, дед, это мы уже слышали.

— Поимей в виду, братец, чать, неспроста главный инженер сюда следует, что ни день-другой. У него, это самое, тоже свой интерес до Татьяны Андреевны. А на чужой каравай пасть не разевай. Так-то, брат.

— Ах вот какие у тебя соображения! — усмехнулся Бетаров. Он подошел ближе и через раскрытую дверь сарая рядом с дедом Токмаковым вдруг увидел новый добротный дубовый гроб, стоящий на маленьких козлах. — Что за черт! У вас несчастье? Умер кто? — спросил он обеспокоенно.

— Где? — спросил Токмаков, вынимая изо рта дратву.

— Ну у вас, о ком речь? Или еще хворает? Ну гроб вот, для кого?

— Гроб. Да для меня гроб, для кого еще.

Бетаров опешил:

— Для тебя? Да ведь ты — живой!

— Был бы мертвый, гроба не сделал бы.

— Постой, дед, живому человеку зачем гроб?

— Непонятливость твоя! Загодя сделал. Ну, чего вылупился? Стар я, понятно? Третий гроб делаю, а смерть не идет. Еще жил на плоскости, захворал, чахотка не чахотка, не могу продыхнуть. Никак, думаю, пришла пора помирать. Ну, известное дело, пошел в сарай, нарезал досок, сколотил гроб. А смерть и не приди. Ясно? Молодой был. Ну, лес, видать, попался сырой, загнил тот гроб вскорости. По прошествии времени опять занедужил. Новый сделал. Потом поцапался с сельским начальством и, чтобы подальше от греха, это самое, как Лев Толстой, писатель земли русской, сюда и ушел доживать свой век. Ну, а когда переезжал в горы — сжег я тот гроб. Этот сделал уже здесь. Видал, какая вещь добрая? Доска двухдюймовая, дубовая, чать, век простоит.

— Да зачем тебе опять-то гроб? Да еще дубовый?

— Вот голова, два уха! Что, думаешь, с той поры я в обратную пошел? Моложе не стал, нет… А вещь добрая, в хозяйстве не пропадет.

— Нет, только подумать, живет человек на белом свете, а весь в заботе о загробном путешествии. Да в таком гробу и хоронить жалко!

— Первый сделал — загнил, тес попался плохой. Второй сделал — сжег, переезд в горы. Ну, уж здесь, в ущелье, сделал вещь! Пущай стоит. Пока яблоки хранятся.

Дед Токмаков сдвинул крышку, и Бетаров увидел: гроб доверху набит свежими, яркими яблоками нового урожая.

— Ну и дед! — сказал Бетаров. — Достоин кисти художника!

Он покачал головой и вышел из сарая. Татьяна Андреевна спускалась к реке.