Фармазоны - [3]

— Что хотите, душечка Марья Семеновна, а онъ не безнравственный!

— Душечка, безнравственный!

— Ахъ, не безнравственный!

— Милочка, безнравственный!

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! не повѣрю, не могу повѣрить! Быть не можетъ. Такой пріятный мальчикъ, и вдругъ безнравственный!

— Душечка, Малашкѣ — сто, да Устюшкѣ — сто, да Грушкинъ отецъ — съ березовымъ коломъ. Пришлось бы вамъ колъ-то увидать, такъ повѣрили-бъ, что безнравственный!

Задумалась Клавдія Карловна и вдругъ — съ вдохновеніемъ этакимъ, въ очахъ-то голубыхъ:

— Вся эта его безнравственность, — просто налетъ! юный налетъ — ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю васъ: не позволяйте ему погибнуть!

Маменька резонно возражаетъ:

— Какъ ему не дозволишь, жеребцу этакому? Услѣдишь развѣ? Я человѣкъ старый, а онъ, извергъ, шастаетъ — ровно о четырехъ копытахъ.

— Это, — говоритъ Клавдія Карловна, — все оттого, что онъ одичалъ у васъ. Ему надо въ обществѣ тонкихъ чувствъ вращаться, женское вліяніе испытать… Такъ-съ? — круто повернулся разсказчикъ къ Ергаеву.

Тотъ кивнулъ головою, трясясь отъ беззвучнаго смѣха.

— Вручите, — говоритъ, — его, душечка Марья Семоновна, мнѣ! Я вамъ его спасу! Я образумлю, усовѣщу! Я чувствую, что могу усовѣстить! И должна! Должна, какъ сосѣдка ваша, какъ другъ вашъ, какъ христіанка, наконецъ… Отпустите его ко мнѣ погостить, — я усовѣщу!

— О, Господи! — простоналъ Ергаевъ.

— Хорошо-съ. Мамашѣ что же? Кума съ возу, — куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть нѣсколько дней дѣтище милое на глазахъ торчать не будетъ, да и та надежда есть, — авось, хоть въ чужомъ-то дому не станетъ безобразить, посовѣстится… Ну-съ, уѣхалъ нашъ донъ-Жуанъ съ Клавдіей Карловной, и слѣдъ его просгылъ. Недѣля, другая, третья… только — когда ужъ въ корпусъ надо было ѣхать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой сталъ, баритономъ заговорилъ, а глаза мечтательные этакіе и словно какъ бы съ поволокою. У васъ совсѣмъ не такіе! — бросилъ онъ Ергаеву.

— Помилуйте, — обидчиво отозвался тотъ, — да вѣдь съ 1897-го-то года два лѣта прошли!

— Рѣчь у Онисима стала учтивая, манеры — въ любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малаго! Ай-да, Клавдія Карловна!.. И, въ дополненіе благодѣяній, подарила она ему на память часы съ цѣпочкою, и на цѣпочкѣ — точно такую же вещицу, какъ видите вы у насъ съ г. Ергаевымъ… Въ нашемъ роду она тогда была первая-съ.

Ну-съ, затѣмъ исторія прекращаетъ свое теченіе на годъ. Братъ Онисимъ въ офицеры вышелъ и въ полкъ поступилъ, а на побывку лѣтнюю пожаловалъ братъ Герасимъ — только что курсъ гимназіи кончилъ и на юридическій мѣтилъ. Книжекъ умныхъ навезъ. Развивать, говоритъ, васъ буду! Смиренникъ такой, шалостей никакихъ; ходитъ въ садъ съ книжкой, листами вертитъ, на поляхъ отмѣтки дѣлаетъ. Мамаша не нарадуется. Только вдругъ — объясненіе. Приходитъ:

— Маменька, предупредите папеньку, что я университеть рѣшилъ по боку.

— Какъ? что? почему? уморить ты насъ хочешь?

— Потому что я долженъ жениться, и мнѣ станетъ не до ученья, — придется содержать свою семью.

— Жениться? Да ты ошалѣлъ? когда? на комъ?

— На Ѳеничкѣ.

— На просвирниной дочери?

Такъ маменька и рухнула… Очнувшись:

— Разсказывай, говоритъ, — разбойникъ, что у васъ было? добивай мать!

Отвѣчаетъ:

— Да ничего особеннаго. Я ей «Что дѣлать» читалъ.

— Ну?

— Она ничего не поняла.

— Еще бы! просвирнина-то дочь!

— Тогда я началъ ей «Шагъ за шагомъ» читать.

— Ну?

— Она тоже ничего не поняла, но…

— Да не мучь! не тяни!

— Но какъ-то стала въ интересномъ положеніи.

Маменька опять въ обморокъ. Папенька пришелъ, усами пошевелилъ, трубкой попыхтѣлъ:

— Что-жъ, говоритъ, — подѣлаешь? Ничего не подѣлаешь. Законъ природы!

— Вотъ, — братъ одобряетъ, — за это я васъ уважаю. Здравый образъ мыслей имѣете.

— Но жениться на Ѳенькѣ, - продолжаетъ, отецъ, — и думать забудь, прохвостъ! Прокляну, наслѣдства лишу, изъ дома выгоню.

— А вотъ за это, — возражаетъ братъ, — я васъ презираю. Подлый образъ мыслей имѣете.

И пошла у насъ въ домѣ каждодневная буря. — Женюсь! — Вонъ изъ дома! — женюсь! — Вонъ изъ дома!.. Не житье, а каторга.

Въ такихъ то тѣсныхъ обстоятельствахъ маменька и вспомнила о Клавдіи Карловнѣ, какъ она нашего Онисима въ чувства возвратила. Къ ней:

— Голубушка! благодѣтельница! Вы одна можете! спасите! усовѣстите!

Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубыя очи горѣ, перекрестилась и говорить:

— Пришлите!

И — что же бы вы думали-съ? Поѣхалъ къ ней Герасимъ яко бы съ визитомъ, да… только мы его и видали. Лишь за три дня до отъѣзда явился — молодцомъ, еще лучше Онисима, вылощенный такой, надушенный, и «златница» на цѣпочкѣ. Лихо! О Ѳеничкѣ и не спросилъ, а ее тѣмъ временемъ маменька замужъ спроворила, хорошаго жениха нашла, изъ города почтальона, — смирный, всего на семь четвертныхъ миру пошелъ и еще ручку у маменьки поцѣловалъ съ благодарностью. Стали было у насъ въ домѣ надъ Герасимомъ подшучивать:

— Какъ же, молъ, братецъ, тебя Клавдія Карловна усовѣщивала? колѣнками на горохъ ставила или иное что?

А онъ весьма серьезно:

— Прошу васъ на эту тему не острить. И кто объ этой святой женщинѣ дурно подумаетъ, не только скажетъ, тотъ будетъ имѣть дѣло со мною. А эту вещь, — златницею потрясаетъ, — я сохраню на всю жизнь, какъ зѣницу ока, на память, какія умныя и развитыя дамы существуютъ въ Россіи, и до какого благороднаго самопожертвованія могутъ онѣ доходить!..