Фарфоровое лето - [15]

За спиной он услышал торопливые шаги, кто-то спешил укрыться от дождя, шлепая тяжелыми ботинками по мелким лужам, вода плеснула на брюки Бенедикта, он сердито оглянулся. Тут прохожий поскользнулся, его с силой швырнуло прямо на левый костыль Бенедикта, костыль вырвался из рук, Бенедикт упал, всей своей тяжестью придавив прохожего. «Идиот» было самым мягким из ругательств, которыми разразился калека. Страх, что теперь еще и одна из его здоровых костей может оказаться раздробленной, привел его в невероятную ярость, он уже занес кулак, чтобы ударить лежавшего под ним в лицо. И тут он разглядел это лицо, молодое, широкоскулое, багровое от растерянности и отчаяния. Кулак Бенедикта разжался. Парень приподнялся, оперся локтем о булыжную мостовую и начал, не переставая, бормотать: «Извини, пожалуйста, извини». «Ладно», — ответил Бенедикт и попытался подняться, опираясь на стену дома. Это ему удалось. Он мог стоять. Прохожий вскочил и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь Бенедикту, хоть чем-нибудь. Так началась дружба Бенедикта с Руди Чапеком.

Как ни отказывался Бенедикт, Руди проводил его назад в приют, сначала пешком, потом на трамвае, по пути они молчали. В один прекрасный день Руди снова появился в приюте, спросил Бенедикта, поинтересовался, как его дела. Потом он стал приходить все чаще. Разговаривая, они искали темы, которые помогли бы им сблизиться. Это было нелегко. Но они старались, как могли, потому что чувствовали, как важна для них обоих эта дружба. Они часто гуляли по зимнему городу, медленно, применяясь к возможностям Бенедикта. У них оказалось мало общих интересов, но это возмещалось большой взаимной симпатией. Через несколько недель Бенедикт окончательно понял, что последняя операция ничего не изменила в его состоянии; он перестал ходить и, никого не допуская к себе, в бессильной злобе лежал, скорчившись, на железной койке. Тогда Руди впервые как бы между прочим предложил: «Ты можешь пожить у нас». Бенедикт удивленно приподнялся и спросил: «Ты говорил об этом со своим отцом?» Руди пожал плечами. «Приходи как-нибудь ко мне», — сказал он.

Перед первым визитом Бенедикта Руди повел себя несколько странно. Зайдя за Бенедиктом, он смущенно вытащил из старого полиэтиленового мешка белую, плохо отглаженную рубашку с поношенным воротом. «Возьми, — сказал он, — я знаю, у тебя нет ни одной рубашки». Бенедикт покраснел. «А ну убери, — сказал он хрипло, — если мне нельзя появиться перед твоим стариком в пуловере, то я вообще с тобой не пойду». «Только сегодня, только для первого раза», — попросил Руди. Чертыхаясь, Бенедикт рывком натянул рубашку и убрал воротничок рубашки в вырез. «Позволь-ка мне», — сказал Руди и снова выправил кончики воротничка. У Бенедикта побелели губы.

Дом Чапеков был самым скромным домом поселка, располагавшегося когда-то на краю города. Это было до того, как Вену в шестидесятые и семидесятые годы застроили неуклюжими многоэтажками, сильно потеснившими зеленую зону. Теперь поселок представлял собой зеленый островок, затерявшийся в море серого бетона. Венцель Чапек получил деревянный дом в наследство от отца. Тот построил его своими руками, арендовав землю под сад. Позже обстоятельства изменились, и появилась возможность приобрести участок; бывшие садоводы ударились в строительство частных домов, каждый по своему вкусу и разумению, удовлетворяя этим честолюбивые устремления. У отца Венцеля денег хватило только на покупку земли, деревянный дом он перестраивать не стал. Здесь Венцель проводил с родителями жаркие летние месяцы, радуясь обильным урожаям фруктов, здесь он остался, когда женился, здесь проходило беззаботное детство его единственного сына Руди, и оба они, и Венцель, и Руди, никогда и мысли не допускали, что их деревянный дом не так уж и хорош, это был их дом и он их вполне устраивал.

Когда пришли Руди и Бенедикт, Венцель Чапек сидел на веранде за столом и ужинал. Перед ним лежала овальная деревянная доска, в руках — остро заточенный нож с черной ручкой и раздвоенным острием. Орудуя этим ножом, он отправлял в рот толсто нарезанные куски колбасы. Тут же стояла полупустая бутылка пива, стакана нигде не было видно. Ломоть хлеба, разломанный на три части, лежал прямо на столе. Тихо жужжал электрокамин, излучая приятное тепло.

Руди остановился как вкопанный, весь побагровев, и с укором сказал отцу: «Я же просил тебя подождать с ужином. Ты же знал, что я приведу Бенедикта». «Ах да, — ответил тот невозмутимо, — я совсем забыл об этом».

Руди взглянул на Бенедикта. Тот медленным движением заправил воротничок рубашки в пуловер. Руди все понял.

И все же то был особенный вечер в жизни Бенедикта. Сначала Руди накормил друга, безуспешно пытаясь продемонстрировать светские манеры, Венцель с усмешкой наблюдал за его потугами; потом они почти до полуночи сидели за столом на веранде, пили пиво и тягучее самодельное вино из красной смородины, которое быстро ударило Бенедикту в голову и развязало ему язык; он начал рассказывать о жизни в приюте, о школе и, наконец, о своем физическом недостатке. Под влиянием алкоголя и незнакомого ему до тех пор чувства защищенности Бенедикт говорил о своем недуге как о злой шутке природы, из-за которой он отличался от других. Венцель Чапек не прерывал его, он сидел, прислонившись к ярким, прибитым мелкими гвоздиками под окнами подушкам, и время от времени сворачивал себе сигарету. Короткие пальцы его сына Руди то беспокойно двигались по пятнистой поверхности стола, то лежали неподвижно, как на школьной парте. Наконец Венцель Чапек сказал то, чего ждал Руди. Он сказал, что Бенедикт может, если хочет, жить у них, может быть, не сразу, а после окончания школы, так было бы удобнее.