Фарфоровое лето - [14]

Три толстых матраца из конского волоса — приданое матери Руди, которым она когда-то очень гордилась, — принадлежали теперь Бенедикту. На них он мог удобно вытянуться, так разместив свое правое бедро, свою правую ногу, чтобы до минимума свести боли, мучившие его, особенно вечерами. Иногда он снимал со стены старое в пятнах зеркало и при свете настольной лампы рассматривал длинные и глубокие шрамы от операций, тянувшиеся от бедренного сустава по верхней части бедра.

Игра в шахматы удалась на славу. Первую партию выиграл отец Руди, причем без всякого сопротивления со стороны Бенедикта. Настроение Венцеля заметно улучшилось, но поскольку он слишком выложился на эту первую партию, Бенедикт почти без труда выиграл вторую. Тем не менее отец Руди добился своего и был доволен. Он еще немного расспросил Бенедикта о его новой работе, распил с ним бутылку пива и отправился спать.

Руди в это время сидел, отвернувшись от стола, и листал комиксы. После ухода Венцеля Чапека Бенедикт попытался завязать с ним разговор, но Руди отвечал односложно и явно не хотел вступать в беседу. В конце концов он встал, потянулся всем своим коротким, приземистым телом и буркнул: «Отваливай, я устал». Бенедикт молча ушел наверх.

Выходит, он снова разочаровал или обидел Руди, а может быть, и то и другое вместе, Бенедикт никогда не знал этого наверняка. Ему не хотелось думать о Руди, но на душе у него было скверно. Ведь он был многим обязан своему другу.

Тот день был дождливым. Стоял октябрь, а может быть, даже ноябрь. За несколько дней до этого Бенедикта выписали из больницы, была сделана еще одна попытка — и это после двух неудачных — исправить врожденный дефект бедра, усугубившийся из-за вмешательства врачей. Бенедикт знал, что и эта попытка оказалась напрасной. Он вернулся в приют, где жил вместе с другими подростками, у которых не было родителей. Ребята проводили его до школы, помогли подняться по лестнице, учителя пытались сделать вид, что все в порядке вещей: и то, что он вернулся, и то, что ему запрещено пока много двигаться, все шло, как прежде. Потом ребята помогли ему спуститься вниз и, отпуская беззлобные шутки, отвели назад. «Тебе пока не стоит ходить одному», — сказал Бенедикту директор приюта, именно поэтому тот после обеда с трудом спустился вниз и под дождем заковылял по улице.

Кое-как он втиснулся в трамвай, в вагоне люди расступились перед ним, одна пожилая дама встала и предложила ему свое место. Бенедикт едва слышно поблагодарил ее. Когда он наконец сел, у него из рук выскользнул костыль, он пришелся по голове ребенку, сидевшему напротив на коленях у матери, ребенок громко, навзрыд заплакал. Бенедикт как-то неопределенно махнул рукой в сторону женщины, та лишь кивнула и стала гладить ребенка. Перед следующей остановкой он торопливо заковылял к выходу, но добрался до него слишком поздно, дверь в последний момент закрылась, и он остался стоять перед ней, прислонившись к стенке с объявлением, извещавшим пассажиров о штрафе, грозящем им за безбилетный проезд. Бенедикту было жарко, его нижняя губа дрожала. «Обопрись на меня», — сказал немолодой мужчина и взял его под руку. Бенедикт ощутил под пальцами ткань рукава, она пахла сыростью и старой шерстью. Наконец он вышел из трамвая, его почти вытолкнули наружу. Он поковылял вдоль домов, пешеходная дорожка была вымощена булыжником, стук его костылей отдавался глухим эхом.

Какое-то время Бенедикт просто шел вперед, пытаясь забыть о ненавистных ему врачах, директоре приюта, учителях и вообще обо всех доброхотах. Переходя через перекресток, он замешкался, и загорелся красный свет. Водителям пришлось ждать, пока он не доберется до тротуара, один из них успокаивающе махнул Бенедикту рукой. Тот состроил гримасу.

Дождь усилился, хлестал в лицо. Бенедикт почувствовал себя лучше, теперь он без помех шел своим путем, а все прохожие пытались укрыться от дождя. Ему вспомнилась песня: как ни странно, это была детская песенка, он выучился ей еще у своей матери. Единственная детская песня, которую он знал; все остальные песни стремились вдолбить в его упрямую голову приютские сестры, чужие тети, случайные воспитательницы, он механически повторял за ними слова и тут же забывал их. На мгновение Бенедикт представил себе летний день, каменную скамью в тени высокого, раскидистого дерева, на ней сидела его мать. Он увидел ручонку трехлетнего малыша. Она настойчиво тянулась к лицу матери, а по ней карабкался маленький красный жук с черными пятнышками. Мать пела: «Божья коровка, божья коровка, лети в Мариабрунн, принеси нам сегодня и завтра хорошую погоду». И правда, при последних словах жук улетел наверх, в тень дерева, а ребенок уставился на мать, он верил, что она может творить чудеса.

Тихонько напевая, Бенедикт остановился и поглядел на витрину спортивного магазина. Там уже были выставлены подарки к Рождеству, товары для зимнего отдыха. Лыжи всех видов, составленные в пирамиды, палки, угрожающе нацеленные сверху, коньки, носы которых грациозно врезались в пеностироловые пластины, сани, громоздившиеся на заднем плане, спортивная одежда ярких расцветок, из которой были составлены гротесковые фигуры без головы, рук и ног; все эти вещи назойливо лезли ему на глаза, а ведь ему-то они были ни к чему, у него не было никаких шансов когда-либо воспользоваться ими. И все же Бенедикт остановился у этой витрины, пытаясь разгадать скрытый смысл выставленных здесь предметов и понять, почему они отказываются служить ему.