Фарфоровое лето - [12]

— Может быть, нам стоит куда-нибудь съездить? — спросил Конрад. — Что ты думаешь о Венеции? Поздней осенью там особенно красиво.

— Конрад, — вскрикнула я восторженно и бросилась ему на шею, — какая чудесная идея. Я могла бы прихватить с собой кисти и краски, как ты думаешь? Ведь я купила себе прекрасные, яркие новые краски, хотела рассказать тебе об этом, но не успела. Я буду снова рисовать. Может быть, и стихи писать. Картины с изображением Венеции. Стихи о Венеции. Как долго мы там пробудем? Неделю, две?

— Самое большее, выходные, Кристина. Давай не будем перебарщивать.

В этот момент я была согласна на все.

— Ну хорошо, — сказала я, — выходные. Я буду ждать, Конрад, я буду ждать. Устрой все как можно быстрее.

Руди Чапек в бешенстве отбросил лопату и ткнул пальцем в кусок бетона, торчавший из-под земли.

— Снова остатки этого идиотского кегельбана, — сказал он отцу, ремонтировавшему клетки для кроликов.

Венцель Чапек пожал плечами и, не глядя на сына, заметил:

— Их будет еще много.

Ножницами для металла он отрезал прямоугольный кусок проволочной сетки и примерил к дыре, которую хотел залатать. Хотя осенний день был прохладным, его рубаха под старой матерчатой курткой взмокла от пота.

— С меня довольно. Мы сегодня достаточно навкалывались на заводе. Подготовили к монтажу два станка. И это при сдельщине. Новый сарай для инструмента может и подождать, — заявил Руди и, бросив исподтишка взгляд на отца, двинулся в сторону дома.

— Постой-ка, — сказал Венцель.

Руди медленно поплелся назад, поднял лопату, поплевал на ладони и стал намеренно неторопливо расширять яму для фундамента.

— Бенедикт уже вернулся? — спросил отец.

— Он пошел на биржу труда, — ответил Руди, лихорадочно соображая, как объяснить отцу, почему Бенедикта до сих пор нет, хотя время уже к вечеру.

— Долго я это терпеть не намерен, — сказал Венцель Чапек. — Он же совершенно не хочет работать. А я не хочу его тут больше видеть. Пусть ищет себе другое жилье. Я ему скажу. Сегодня же.

Руди молчал. Отец высказывал эту угрозу слишком часто, чтобы ее можно было воспринимать всерьез. Но что-то Бенедикту все же придется делать, чтобы разрядить обстановку, тяжелую, как свинцовая гиря. Даже когда они после ужина играли втроем в карты, все было не так, как раньше: отец теперь не смеялся с ними, серьезный, с глубокими складками у рта, сидел он над своим листком. Бенедикт тоже играл с мрачным, ничего не выражающим лицом, а ему, Руди, с его заезженными шутками, не по силам было снять возникшее напряжение.

Налетел ветерок, он принес от других домов поселка смешение разнообразных запахов пищи, таких насыщенных, что у Руди неприятно засосало под ложечкой. Он вспомнил, как хорошо они жили при матери, совсем не так, как сейчас. Конечно, ему не хватало ее, недоставало ее примиряющего терпения, чуткости, заботы, но дело было не только в этом. Просто у нее все спорилось, при ней была чистота в доме, каждый день свежая рубашка, а по вечерам — скромная, но вкусная еда на столе. С тех пор как она умерла, несправедливо рано оставив их два года назад, — Руди иногда ночью все еще грезилось ее лицо, все понимающее, такое похудевшее, на жесткой больничной подушке, — их дом изменился, как ни старались они с отцом поддерживать в нем порядок. Вся мебель выглядела потрепанной, старой, белье не отстирывалось добела, комнаты пахли затхлостью, деревянные стены поблекли. О еде и вовсе нечего было говорить. Руди вспомнил первый вечер после смерти матери, когда отец попытался соорудить ужин из имевшихся запасов. Раньше он никогда не готовил, теперь же беспомощно стоял у плиты, с отчаянием перемешивая густоватую массу, пока она в конце концов не начала срываться с ложки тяжелыми комками. Получиться должен был омлет, у матери он бывал таким вкусным, что Руди просто объедался им, сейчас же он растерянно смотрел на какое-то непонятное клейкое месиво, которое отец накладывал ему на тарелку. «Возьми сахар, бери побольше сахару», — все повторял и повторял Венцель Чапек, пока его семнадцатилетний сын, сидя над этой ужасной белой горой, не разразился слезами в своей еще детской тоске по матери и не выбежал из дома. С того времени отец научился готовить, правда, делал он это неохотно и без особого рвения; Руди тоже мог теперь сделать омлет или зажарить кусок мяса, но по-настоящему довольными результатами своей готовки они не бывали никогда.

Руди как раз сбивал землю с лопаты, когда услышал скрип садовой калитки. Он быстро пошел туда, следовало непременно поговорить с Бенедиктом, предупредить его о грозящей ссоре.

— Как подрастает сарай? — с иронией спросил Бенедикт. Он остановился у калитки, заметив, что Руди хочет перехватить его.

— Молчи, — тихо сказал тот Бенедикту, — придумай-ка лучше поскорее какое-нибудь приятное известие. У старика снова его обычный заскок.

Бенедикт, высокий, худой, медленно вошел в калитку и положил на землю холщовый мешок, который он постоянно таскал с собой. Руди понял, что ходьба опять измотала его.

— Где ты болтался? Что за идиотизм целый день шататься пешком.

— Не так уж много я и прошел, — ответил Бенедикт. — От биржи труда до городской библиотеки, оттуда в музей, из музея в кафе, там я немного почитал газету. Вот и все.