Фарфоровое лето - [142]

— Присаживайтесь лучше за столик на улице, погода сегодня отличная.

Терраса находилась за домом, просто-напросто насыпанная и утрамбованная земля, скудно поросшая травой, на ней — зеленые столы и скамейки, свободно расставленные в ряды; отсюда, как и рассказывал Руди, открывался вид на весь город, до самых Тебенских гор. Я заказала вино с минеральной водой и стала смотреть на маленькие опрятные сады поселка, на его домики с неширокими фасадами; я видела созревающие плоды в листве тщательно подстриженных деревьев, аккуратные ряды лука и салата, разноцветный ковер летних цветов. Я подумала о том, что где-то здесь есть деревянный дом, в нем жил Руди, раньше мне было запрещено появляться в этом доме, а теперь я и сама не решалась ступить на его порог. Я понимала, что Венцель Чапек был прав, мне не следовало вторгаться в его мир, потому что я была не готова принять этот мир, а хотела взять из него лишь то, что мне в нем нравилось.

Официантка прошла мимо.

— Можно вас на минуточку? — спросила я смущенно. Она остановилась. — Вы не знаете, как погиб Руди Чапек? Я была с ним знакома.

Она испытующе посмотрела на меня.

— Руди? — переспросила она затем. — Он попал в аварию на своем мотоцикле с коляской в начале июня. По дороге в Италию.

— Ах вот как, — сказала я и сразу же расплатилась.

Только не надо больше никаких вопросов. Достаточно уже и того, что я узнала, это уже много. Достаточно уже и этого ужасного груза от упоминания мотоцикла, мотоцикла, рассчитанного на троих. Необъяснимо только, почему цель поездки — Италия? Но только не надо больше никаких вопросов, выяснится и это и станет ясно, что и в этом виновата ты. А теперь — уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, но то, что произошло здесь, ты будешь нести с собой всю жизнь, имея лишь крошечную надежду, что однажды, когда-нибудь потом можно будет вспоминать о происшедшем без этой сумасшедшей боли, засевшей в горле, она не только сушит глаза, она сушит всего человека так, что неуверенно бредешь прочь на негнущихся ногах, будто чужая, которую еще нужно узнать поближе. Только не надо сейчас никаких вопросов, нет, пожалуйста, не надо, то, что ты хотела узнать, ты уже знаешь, ты знаешь даже больше, чем достаточно.

Я вернулась домой только с последним автобусом. Агнес уже легла, Бенедикт ждал меня.

— Что-то случилось, — понял он, увидев меня.

— Да, — ответила я и рассказала ему все.

— Он искал нас в Венеции, — объяснил Бенедикт, — он считал, что мы с тобой поехали туда.

— Понятно, — сказала я.

Смерть Руди изменила нашу жизнь. Для меня перемены наметились, собственно, уже с началом работы в керамической мастерской, для Бенедикта — только теперь. Он привел в порядок свои записи, стал читать не хаотично, как раньше, а целенаправленно; в один прекрасный день он сообщил мне, что у него собрано достаточно материала для просеминарской работы по истории искусств.

— Почему ты никогда не говорил мне об этом? — спросила я.

— Потому что не принимал своих занятий всерьез, — ответил он.

— А теперь? — спросила я.

— Я думаю, что должен чем-то заняться осенью, — был его ответ.

Мы переживали смерть Руди, но и брали от последних дней этого лета, еще принадлежавших нам, все, что могли. Мы все больше осваивались в окрестностях деревни, осматривали церкви и замки, совершали маленькие пешеходные прогулки и находили новые места, которые нам нравились. Случалось даже, что когда я приносила работу из мастерской, Бенедикт отправлялся гулять один. Тогда Агнес сходила с ума от беспокойства, но он достаточно трезво оценивал свои силы. Мне удалось научить его плавать. Пока, правда, он не мог долго держаться на воде, но уверял меня, что со временем у него все получится.

Обнаружили мы и маленькие кабачки, увитые яркими лентами соломенные венки приглашали в крытые внутренние дворики, вечерами от обмазанных известкой стен веяло на разгоряченных вином посетителей приятной прохладой. Иногда нам удавалось уговорить Агнес пойти вместе с нами. В таких случаях она всегда одевалась слишком парадно, казалась странно смущенной, робко, маленькими глоточками пила свое вино и бывала рада, когда мы отправлялись домой.

— Мне следовало получше узнать его, — сказала она о Руди. — Всегда слишком поздно понимаешь, кого потерял.

Бенедикт теперь лишь изредка вспоминал о матери.

В одно из воскресений в конце августа мы бродили по узким пыльным тропинкам вдоль убранных полей, было еще утро, но воздух уже сгущался в быстро восходящие кверху потоки сухой жары, на рябинах созревали ягоды, выделяясь оранжево-красными гроздьями на фоне резных темно-зеленых листьев. Возле разрушенной стены, едва видимой, скрытой за живой изгородью из кустов ежевики, был пятачок покрытой мхом земли, на который падала тень от бука. Усталые, с разгоряченными лицами, мы уселись на землю. Я прислонилась к стене там, где не было поросли, камни давно минувших времен холодили мне спину. Бенедикт улегся, положив голову на мои колени. Он закрыл глаза, наклонясь к нему, я удивительно четко видела его лицо. Я глядела на черты, знакомые мне так же хорошо или даже лучше, чем мои собственные, и замечала в них нечто новое, то, чего я до сих пор не находила, потому что оно проявилось только сейчас. Может быть, это новое и уложилось бы в иллюзорный мир моих представлений, но от собственнических притязаний моей любви оно ускользнет. Я старалась не двигаться, дышать потише, в зарослях ежевики жужжали насекомые, больше ничего не было слышно. Казалось, Бенедикт уснул, но он просто лежал спокойно, расслабившись. Но вот он повернул голову, зарылся лбом в мои колени и сказал: