Фарфоровая комната - [46]

36

Только рассвело, но Май уже садится, проклиная свет, и нашаривает под чарпоем сандалии. Первым делом защити ноги. Никогда не знаешь, не окажется ли под ногой скорпион. Хотя о Май поговаривают, что однажды она раздавила босой пяткой младенца. Она как следует потягивается всеми косточками, выгибая спину, а опустив руки, замечает во дворе Джита, который таращится на свежевыкрашенную в розовый стену.

— Завтракал? — спрашивает она, зевая.

Она хлопает ладонью по шее, осматривает убитую муху и смахивает блестящие останки на землю.

— Я вернулся меньше часа назад.

— Нашел их?

Он кивает, по-прежнему любуясь домом.

— У тебя есть его адрес? Куда послать телеграмму? Им же недолго сюда добираться?

Какое-то время он молчит, потом спрашивает:

— Ей понравилось? Цвет? Она что-нибудь говорила? Ей же понравилось, правда?

— Бедный ты, бедный, — говорит Май, гладя Джита по руке.

Он утыкается лбом ей в плечо и разражается слезами.

Ночью он зовет Мехар к себе. Он входит, когда она лежит на кровати, но вместо того чтобы приблизиться, спрашивает в темноту:

— Ты здесь?

— Да, — отвечает она и ждет, что он подойдет к ней, приготовившись вздрогнуть от его прикосновения и молить о прощении за то, что ей по-прежнему нездоровится. Но, судя по тишине, он стоит у двери.

— Я хотел только узнать, как ты себя чувствуешь.

— Пока не лучше. Мне очень жаль.

— Ничего. Но теперь я дома и обещаю лучше заботиться о тебе.

Рука Мехар поднимается к животу, к растущему там ребенку, и в ней просыпается какая-то жалость к мужу.

— Надеюсь, поездка удалась? Ты нашел годный скот?

— Да, спасибо. Смотря что называть удачей. Время покажет.

Она слышит скребущий звук: он открывает дверь.

— Дам тебе отдохнуть, — говорит он.

Она остается лежать в глубокой темноте, поглаживая живот.

37

Стремясь найти их, Джит бродил вокруг городского храма каждое утро, день и вечер, наводил справки, предлагал подкуп и в конце концов отыскал нить — ему дали адрес. Туда он отправился на следующий день и с удивлением обнаружил не темное тайное логово, а обычный дом — маленький, чистенький, с кожаным диванчиком и широкой кроватью из розового дерева, совсем недалеко от главной улицы Джаландхара. Может, они и вовсе не прятались.

— Это дом моей сестры, — объяснил Тегх Сингх, когда принесли чай. — Они следят за тем, что делается в Дели. Мало ли Пандит задумает нас кинуть.

Джит кивнул. Он сидел на самом краешке дивана, изумляясь роскошному стеклянному столу и обтянутому тканью вентилятору, вращавшемуся под потолком. Вокруг кровати стояло еще несколько серьезных и молчаливых мужчин, желавших, вне сомнений, услышать причину визита. На стене висела карта Индии со врезкой подробной карты Пенджаба.

— Ты приходил в наш дом, — начал Джит. — Мы пожертвовали денег на вашу борьбу. Нашу борьбу, — поправился он.

— Да, помню. Там была твоя мать.

— Да, — Джит отпил глоток чая. — Ты еще планируешь атаку? В Дели?

— Ты хочешь присоединиться? Нам по-прежнему нужны люди. Храбрые люди.

— А они выживут, как думаешь?

Тегх Сингх наклонился вперед через стол, и Джит увидел пистолет у него за поясом.

— Это борьба за свободу. Потери неизбежны. Но, — тут он откинулся назад, — ты умрешь с высоко поднятой головой, это я тебе обещаю. О тебе будут слагать песни.

Сурадж был прав, подумал Джит. Этот Тегх Сингх точно дурак, чванный и мрачный. Хотя руки у него тряслись, Джит поставил чашку на стекло так аккуратно, что не раздалось ни звука.

— Не я. Мой брат. Можешь забрать его, когда придет время.

38

Сурадж толкает тележку под широкий навес «Обуви Лакхпатти» и там, в тени, подготавливает свои трафареты и емкости с порошком, водой, мукой и солью. Кисти промыты, он проводит пальцем по щетине каждой и раскладывает их по порядку. Улица залита солнцем. Трое голых по пояс мальчишек подманивают голодную собаку. На углу расположился пирожник, перед ним — плоская сковорода с шипящим маслом. На маленьких балконах стоят задрапированные женщины, перешептываясь и на что-то друг другу указывая: бегает бесхозная свинья, красит себе бороду старый учитель, в очередь к тележке с содовой встают двое белых мужчин. Балконы, арочные окна, затейливая кирпичная кладка, а за всем этим — спящие тяжелым сном кокотки, которых хозяйка скоро окатит водой из кувшина, и у них тоже начнется трудовой день. А пока над базаром, за мечетью, все выше поднимается солнце, равнодушное ко всему. Да, он любит бывать в городе.

Когда второй слой положен и уже прописан ремешок сандалии, завернувшийся вокруг буквы «к», появляется владелец лавки, его губы блестят от сиропа.

— Очень красиво, господин художник, очень красиво.

— Даже лучше, чем я думал, — говорит Сурадж, спускаясь со стремянки.

Одной ногой он остается стоять на нижней ступеньке, давая понять, что готов взобраться наверх и продолжить.

— Обвести золотым?

— Золотым? Я похож на богатея?

— Это модно, дядя. Ни у кого больше такого нет. У твоего друга только бронза.

Лавочник смотрит на вывеску «Обувного короля» по другую сторону проспекта — коричневую доску с выразительными большими буквами. И ни единого рисунка: ни сандалии, ни ботинка, ни даже короны. А туда же — «король»!