Фарфоровая комната - [40]

— Я подумаю, что мы расскажем о себе людям в Лахоре, — говорит она.

Он не отрываясь смотрит в окно.

— Расскажем, что захотим. Да и какая разница? Разве важно, что они подумают?

— Придет время, и будет важно. Когда мы решим женить наших детей, будет важно. Люди захотят узнать, откуда мы и кто наши предки. Мир еще не настолько изменился.

— К тому времени мир будет совершенно другим, — горячо заявил Сурадж, обернувшись к ней. — Мы сделаем его другим.

Тоже одевшись, он помогает ей поднять корзину с красным чили.

— Еще одно, — говорит он, пока она устраивает корзину на головной подушечке. — Он так и не приходит к тебе?

— Да нет, — отвечает она, секунду помолчав.

Она не говорит, что его брат стал очень нежен с ней и, когда она жалуется на слабость, не настаивает и сам просит ее отдохнуть: дети подождут.

— Хорошо. Будь осторожна.

Она отворачивается и опускает вуаль, чтобы он не видел гнев на ее лице. «Будь осторожна». Как будто она может что-то сделать.

— Отчего же? — язвительно говорит она. — Ты что, не станешь растить чужого ребенка, такой современный-пресовременный?

— Не неси ерунду.

— А ты еще проводишь время с женой?

— Как можно меньше. Для видимости.

Он берет ее за руку.

— А ты бы хотела, чтобы она снова пожаловалась Май?

— По-моему, мы уже решили, что мои желания роли не играют.

Она просыпается раздраженная и хмурая, еще не вполне забыв об их размолвке. Может, потому она и проспала: чай уже готов, тесто замесили, сестер не видно. Она ложится снова и вздыхает. Закрывает глаза. По дороге проезжает телега, слышен стук копыт, потом какой-то человек умоляет сына убрать свою дурацкую рогатку и слушать, потому что работа часовщика требует внимательности. В Лахоре, думает Мехар, у нее будут часики, она будет ходить в них по городу, она будет ходить по городу свободно, не закрывая лица. Заслышав голоса во дворе, она встает и приникает к ставням. Это Гурлин, она расстроена, а Май ее успокаивает. Только делает это странным образом — слишком настойчиво, слишком долго сжимает ей то руку, то плечо. Гурлин колеблется и выглядит неуверенной. Мелькает воспоминание — твердые пальцы Май, объятие всхлипывающего Монти, — но тут же пропадает с появлением Гурлин.

— Что произошло? — спрашивает Мехар. — Чем ты так расстроена?

Гурлин вынимает тесто.

— Я спрашиваю, что произошло?

— Ничего. Ребенок. Пока ни намека, и я огорчаюсь.

Какое-то время Мехар смотрит на нее, потом решает, что это похоже на правду.

— Мы все чувствуем то же самое. Погоди, время придет.

28

Сураджу удается поступить подмастерьем к оформителю вывесок на базаре Миссии, на главной городской магистрали. Целый день он толкает арендованную двуколку с арендованными инструментами и материалами — стремянками, кистями, трафаретами, тяжелыми ведрами цветного порошка — с одного конца огромного рынка на другой. Когда пора сдавать снаряжение на склад, у него уже так ломит плечи, что сил остается только протянуть руку и забрать плату.

— А здесь что, работы мало? — спрашивает Май, наблюдая, как он отмывает зеленую краску с шеи и рук, с коричневых ног и выглядит в этот момент как осыпающееся дерево.

— Я хочу, чтобы мне платили за труд, — отвечает он.

Воду накачивает Мохан, потому что Сурадж не в состоянии, снова накачивает жизнь в плечи младшего брата. Мехар глядит на них из окна фарфоровой комнаты, сжимая в руке жемчуг, и ей вдруг делается странно оттого, что она оставит этот дом, так и не сказав ни слова среднему брату — мужу Харбанс, потому что заговорить друг с другом им всегда мешала излишняя формальность. Сурадж встает, и чудная мысль рассеивается, а когда он бредет через двор и скрывается в одной из внутренних комнат, Мехар нашаривает платок, завязывает в него жемчуг и прячет у груди под туникой.

На следующее утро Мехар оставляет ведра в косой тени и входит в хижину, где он уже ждет ее у окна.

— Ты что так долго?

— Молоко разносила.

Мехар умалчивает о том, что эту работу взвалила на нее Гурлин, — это только испортит им встречу.

Позже он ложится на живот и проводит большим пальцем по мелким ямочкам на ее талии — вмятинам от плотного пояса шальваров. Какие аккуратные, какие мягкие рубчики. Он проводит по ним языком.

Снаружи в пшенице какой-то шорох.

Мехар подходит к сброшенной тунике и достает из-под нее маленький сверток. На ладонь Сураджу скользят жемчужины.

— И что мне с ними делать? — спрашивает он. — Надеть на работу? Меня не поймут.

— Продай их, — говорит она, продевая голову в тунику и поправляя рукава. — Добавь деньги к своим накоплениям. Тогда мы быстрее окажемся в Лахоре.

— Я теперь работаю.

— Как будто никто не заметил! Ползешь на койку, охаешь — то болит, се болит. Продай и избавь нас от своих жалоб.

— А Май?

— Она еще ни разу меня о них не спрашивала. А мы скоро уйдем.

Она видит, что не убедила его, и продолжает:

— Они мне даже не нравятся. Белый не мой цвет.

— А какой твой? — спрашивает он, чтобы ее умаслить.

— Красный, — говорит она, подумав. — Может быть, розовый. Да, бледно-розовый. Купи мне в Лахоре розовых драгоценностей.

— У тебя уже есть одна дивная розовая драгоценность, — говорит он, и она возмущенно разворачивается к нему спиной.