Фарфоровая комната - [22]

— Какая красота, — говорит Харбанс. Вытерев о себя руки, она деликатно гладит кайму шали и все затейливое шитье. — Боже мой!

— Мне брат помогал выбрать. Знаешь что, если она не пустит меня на его свадьбу, я суну ей в штаны скорпиона.

— Бедный скорпион, — говорит Харбанс, и обе смеются.

Шаль уложена на место, Харбанс накидывает чунни и подымает на голову корзину, готовая идти раздавать нарезанные фрукты.

— Давай я, — говорит Мехар.

— Нет уж. Кому-то же надо таскать навоз.

— Так и знала, что ты это мне оставишь.

Харбанс ухмыляется и опускает вуаль.

— А где Гурлин? — спрашивает Мехар.

— В храме, вместе с Май. А ты не знала?

Мехар вытягивается почти в рост Гурлин и копирует тон ее голоса:

— Вы не находите, что у Май даже бздёх пахнет розовым маслом?

— Прямо как вылитая, — смеется Харбанс. — Слушай, она ведь отказалась принести шпинат. Сказала, мы сами способны. Но ты погоди, я ее приструню.

Она открывает дверь.

— Ладно. Главное — не забудь.

— День-бздень, — хором произносят они.

Сначала она решила прикорнуть, а пробудившись, увидела, что через двор уже пролегли тени. Очередной день клонится к вечеру. В ветвях трещат сверчки. Из полей потянулись телеги. Мехар семенит на носках через амбар, зажимая нос от звериной вони, и выдыхает только снаружи, за домом, у загона с буйволами. У задней стены сложена пирамида навозных лепешек высотой в два ее роста. Убедившись в том, что все быки привязаны, она ступает на бурое поле и ходит в поисках длинной палки, позвякивая колокольчиками на щиколотке. Палка застряла в колесе телеги, доверху груженной кормом. Мехар вытаскивает ее и волочит к навозной пирамиде. Вытянувшись в струну и задрав голову так, что солнце бьет в лицо, она силится достать до самой верхней лепешки. Но, как ни прыгай, роста не хватает, и лепешку не столкнуть. Бормоча что-то про себя, Мехар закатывает штанины и начинает карабкаться по кирпичам, выступающим из стены, и так как ловкости ей не занимать, быстро добирается до середины, когда внизу раздается голос:

— Помочь достать?

Нет, она не соскальзывает, услышав мужской голос. Наоборот, крепче хватается за кирпичи, как будто это поможет сохранить достоинство. Отворачивается в другую сторону и прячет лицо в сгибе локтя. Какую затрещину она заслужит от Май, выставляя напоказ лицо. И икры. Боже, у нее голые икры. Она по очереди трясет ногами — и, слава богу, шелковая ткань сползает вниз.

— Ты можешь упасть. Дай я.

Она начинает спускаться и успевает закрыть лицо вуалью, прежде чем коснуться земли. Сердце наливается тяжестью. Она делает шаг в сторону, чтобы пропустить его к кирпичной лесенке, но ему и не нужно: он зигзагами, подтягиваясь то на одной руке, то на другой, проворно взбирается по стене. Сев на нее верхом, как принц на коня, он пинками сбрасывает лепешки: одна, две, три хлопаются на землю.

— Еще?

— Если не трудно.

— Тогда скажи сколько, будь милосердна.

«Будь милосердна». Мехар-бани кар ке.

Дразнит? Неужели это он? В голове мутится от радости.

— Ну же, — мягко говорит он.

— Пожалуйста, еще только две.

Лепешки глухо шлепаются к ее ногам, и тут же рядом приземляется он сам. Она в ужасе садится на корточки, чтобы подобрать лепешки, и вдруг его лицо оказывается у нее перед глазами, и это он, ее муж, он пришел ей помочь, и ужас сменяется восторгом. Долго ли он следил за ней из амбара, прежде чем подойти? Она представляет, как он стоит, прислонившись к двери и сложив руки на груди, жует соломинку и смотрит за ее действиями. Какая приятная мысль. Он поднимается, и ей снова видны только его ступни.

— Куда их отнести?

И оттого, что он ей муж, и оттого, что они одни, она поднимает и сворачивает на темени вуаль. Ей кажется, что глаза у нее расширились на пол-лица. «Ее взгляд яснее слов; у нее взгляд распутницы», — думает он, его грудь вздымается, и нет никаких сомнений — он все верно понял. Ток медленно течет между ними, и вспыхивает разряд. Интересно, о чем он думает. Все, чего хочет она, — встретиться ночью. Может быть, стоит сказать это прямо? Почему бы и нет, она уже достаточно далеко зашла. Он кивком велит следовать за ним, назад, к амбару. Дверь освещена солнцем, но внутрь оно не проникает. Он опускает лепешки на пол и проходит наискось в ту часть, где темнее всего. Не очень понимая, чего он теперь от нее хочет, она стоит посередине амбара. Взять лепешки и уйти? Она надеется, что ему не стыдно за нее, за ее неподобающее поведение. Что она ему после этого не противна. Она готова заступиться за себя, ведь ничего непростительного в ее поступке нет. Но пока она собирается с духом, вопросы отпадают сами собой, потому что он не обращает к ней ни слова, ни взгляда: он расчищает место на полу. От волнения ей сжимает горло и удается выдавить всего пару слов:

— Как твоя голова?

— Что? Ах, ты видела.

Он явно смущен тем, что она подсмотрела его избиение. Не стоило напоминать об этом, но раз уж она это сделала:

— Мне не положено критиковать твою мать, и, наверное, я выхожу за границы дозволенного, но это было очень жестоко.

Он кивает, не вставая с земли. Холодные белки его глаз в полумраке кажутся огромными.