Фараоново племя - [18]

— Это к нему «скорая» приезжала, Николай Иваныч? — догадался Илья.

— Нет, — поморщился тренер. — Ко мне. Ему врач как мертвому припарки… Да что вы, как маленькие?

На лицах спортсменов проступила одна и та же громкая мысль. Но тренер от неё отмахнулся.

— Не убивал я клоуна. Он сам умер. По правилам. Знаете, что говорят японцы?

— Что именно? — осторожно спросил молчавший до сих пор Гриня.

— Что учитель в ответе за своих учеников. Я клоуна поутру ещё в клубе приметил — щуплый, рыжий, волосы до плеч, глаза яркие-яркие, зрачки широкие, взгляд плывет. Подумал ещё — наркоман. А потом Илья подошел и пальцем ткнул — вот, мол, покупает победу неопознанный гражданин. Ну, я дождался, пока отборочный тур прошел, подобрался к нему в коридоре — и вызвал. Раз, мол, мой ученик, нынче не готов к бою, так, простите великодушно, я за него. Рыжий аж побелел. А я ему улыбаюсь — вопросы? Нет вопросов, по правилам, говорит, биться будем. Условились на девять вечера, благо ключи от зала достать невелика проблема. Посудить я с Кондратьевым Михал Юричем договорился — он калач тертый и приятельствуем мы давно. Пообедать сходил, вас, дураков, проведать, размялся, попрыгал — и никак вникнуть не мог, что не так. Понял, только когда мы с клоуном на ковер вышли. От живого человека всегда пахнет. Табаком, потом, одеждой, одеколоном каким ни есть. Бывает, куртка за день так пропитается, что хоть соль соскребай и разит от неё за версту, и стирка не помогает. А от клоуна вообще ничем не пахло.

Под пристальными взглядами учеников тренер снова глотнул воды, отер со лба испарину и продолжил:

— Гонга не было. Михал Юрич в ладоши хлопнул, мы поздоровкались, разошлись — и тотчас я почуял: зал полон. Знаете этот шорох дыхания, вздохов, шарканья ног, шороха глупых бумажек, шипения газировки, убегающей прочь из бутылки? Я спиной чувствовал взгляды, обернулся даже — а вокруг ни души. Михал Юрич тоже, смотрю, озирается, протирает глаза, как сонный, потом говорит: бой. И тут клоун меня по лбу щелкнул, сволочь такая — обозначил, какой он быстрый. И пошел лупить в голову с обеих рук. Я ухожу, а перебивать не пробую — вижу, удар у него как копытом у лошади, того ему и надо, чтобы кости перешибить. Но по правилам. Все — по правилам.

Я раскрылся, он, как муха на сало, вперед полетел — и тут я ему подсечку-то и закатил. И сам сверху на спину норовлю. Он-то шустрый, да легкий, а мои девяносто кило поди скинь. Давлю его к ковру со всех сил, аж нога скользит — я босиком вышел. И вдруг — встает клоун. Со мной на спине встает. Ррраз — и уже я на ковре лежу, дурак дураком, а рыжий у меня на груди сидит и плюхами угощает. Словно куски льда в морду вколачивает. В глазах у меня потемнело, ещё чуть-чуть и сознание потеряю. И тут Михал Юрич как ангел над нами рисуется — все, расходимся товарищи, первая схватка закончена. Победа в схватке присуждается… кому её присудить-то? «Мне!» — смеется рыжий. Смех у него неприятный, как ножом по стеклу. «А по имени-отчеству вас как?» «А неважно». И ускакал в свой угол.

Во второй схватке я ещё осторожней пошел плясать. Учитесь, пока я жив — самое главное в бою силы беречь, чтобы одним ударом их выложить. Особенно если немного сил-то… Сделал круг рыжий и с места меня ногой — жах под ребра. Я ему ногу перехватил, чтобы бросить, он выворачиваться пошел. Спиной чувствую — зал орет, свистит, хлопает, аж кипит от восторга. Глядь — а рыжий свой сустав рвет, словно боли не чует, колено выкрутил как кузнечик — ушел. И тут же меня через спину бросил, сам навалился, болевой на руку норовит закатить. Я в захват «треугольником», ногами шею ему охватил, душу. А ему хоть бы хны — даже щеки не покраснели. Лезет и лезет, сволочь, глазами блестит, улыбается сладенько — так бы и вбил гада. Понимаю, что злит он меня специально. Выхожу из захвата, бросаю его, держу — и тут снова Михал Юрич над нами. «Один-два-три…». Чувствую, рыжий уходит — и тут у него куртка развязывается. Все, вторая схватка кончилась. Стою в углу, вдохи считаю, чувствую — колени трясутся, руки свинцом налиты, дыхалку перехватило, во рту кровищи полно — словно целый день дрался. Не взять мне клоуна силой, никак не взять. И такая меня горечь одолела — этот поганец, этот хихикающий убивец надо мной, Николаем Подгорным, куражится будет, что меня взял и учеников моих взял, как щенков. И судачить пойдут, вот как ты, дружок, давеча, мол, победу купил клоун, за баксы продался старик Подгорный. Хоть стреляйся потом… Дай-ка выпить, сынок! Знаю, у тебя есть.

Смущенный донельзя Санек достал откуда-то из большой сумки маленькую, прячущуюся в ладони фляжку. Тренер сделал большой глоток, охнул и вытер рот.

— Смачно. Перцу переложил, с медом поскупился, а так дюже смачно.

— А дальше что было, Николай Иваныч? Кто победил? — подал голос Гриня.

— Дед Пихто, — ухмыльнулся тренер. — Стариков надо слушать, да и своим умом жить. Вспомнил я, что мой учитель, Симон Бурячек — а он в свое время у Харлампиева поучиться успел, рассказывал. Мол, когда фашисты Киев взяли, жил там одесский борец Ефим Дуконя — и наших и ненаших, всех клал, что на арене что на стадионе. И решили фашисты вроде как матч устроить. Взяли своего Ганса, мастера по французской борьбе, взяли Ефима, жителей в цирк нагнали. И сказали — мол, покалечишь, красная сволочь, нашего бойца, уронишь его — расстреляем. А Ефим не из тех был, кого напугать можно. Вышел он бороться — и давай так бой вертеть, что Ганс об свои же приемы падал, сам себя, получается, оземь бросал. Раз упал на спину, два упал, три упал, на четвертый раз за ковер выкатился и назад идти отказался. Делать нечего, присудили Ефиму победу.