Фантомная боль - [27]

— С ворами, — ответила она, — с насильниками, а также с виновными в совершении иных правонарушений.

— И тебе никогда не бывает страшно?

— Нет, — удивилась она, — чего бояться? Все дело ведь в доверии.

Чуть позже, когда она уже собралась уходить, я сказал:

— Я ведь и сам несовершеннолетний преступник.

Она засмеялась. В ту пору я был еще не до конца уверен в своем остроумии. Я еще не нашел формы для своих шуток. В ту пору я и для себя самого еще не нашел формы. Но теперь я ее наконец нашел и, можно сказать, уверен в своем остроумии. Но уверенность — это ловушка. Правда, понимаешь это обычно слишком поздно.

Когда через несколько суток моя будущая жена опять заглянула в наш магазин, она была невероятно веселой. Похоже, она провела исключительно приятный вечер на дискотеке. Волосы у нее были распущены.

— Значит, — сказала она, едва войдя, — ты несовершеннолетний преступник?

— Угу, — кивнул я, — он самый.

Возможно, это моя наивность, но я искренне считал себя несовершеннолетним преступником.

Сегодня меня вряд ли можно назвать несовершеннолетним, во всяком случае, если говорить серьезно. Из несовершеннолетнего преступника я превратился просто в преступника. Когда постоянно чувствуешь за собой какую-то вину, то, скорей всего, рано или поздно придется подтвердить это на деле.

— И что же этот несовершеннолетний преступник делает в ночном магазине? — спросила она.

— Это всего лишь маскировка, — объяснил я, — и мой белый халат, и резиновые перчатки — все это одна лишь маскировка.

Она буквально покатилась со смеху. Похоже, она сильно выпила.

Трудно не прийти в замешательство от мысли, что та самая женщина, которая когда-то пьяная хохотала в моем магазине, несколько лет спустя на мой вопрос, о чем она плачет, ответит: «О том, что ты с собой сделал». Почти невозможно поверить, что речь в обоих случаях идет об одном и том же человеке, но тем не менее это так. Отрицать это не имеет смысла, приплетать метафизику — тем более ни к чему. Пусть действительность непознаваема, но не до такой же степени!

Конечно, за это время у нее изменился цвет волос; ее прическа и выражение глаз тоже стали иными. По ночам она теперь спит, а не танцует. А сам я давно уже не работаю в ночном магазине. Я нашел форму для себя, для себя и для своих шуток, и так в ней и законсервировался. Словно лег в наполненную водой ванну и больше из нее не вылезал. Лежал себе и лежал, не утруждаясь даже перерезать себе вены, просто время от времени подливал воды погорячей, чтобы не замерзнуть. Кожа начала медленно отслаиваться, но сам я этого не замечал.

— Но я ведь пишу отличные рассказы?

Так я ответил ей в тот вечер, когда она плакала из-за того что, по ее мнению, я с собой сделал. А я и не знал, что мое состояние может вызвать слезы.

— Отличные рассказы! — всхлипнула она. — В жизни есть кое-что и поважнее отличных рассказов.

Вот чего я никогда не понимал! Может, в жизни и вправду есть что-то поважнее отличных рассказов, только мне с этим пока сталкиваться не приходилось. Если отличные рассказы — это еще не все, то, выходит, это что-то укрылось от моего проницательного взора!

* * *

Я набрал номер Йозефа Капано, моего друга и секретаря. Настоящих друзей у меня нет, но слово «секретарь» не совсем точно отражает спектр наших отношений. Слово «знакомый» в данном случае тоже не подходит.

Бухгалтер продолжал невозмутимо считать. Казалось, кроме бухгалтерии, его ничто не волнует.

Когда-то Капано заработал кучу денег на торговле произведениями искусства, но работы художников, которых он двигал, неожиданно обесценились, и одновременно испарилось его состояние. Он поступил на службу к стареющей актрисе, у которой была куча денег и которая считала, что жизнь без секретаря пустая или, во всяком случае, неполная. Когда эта актриса, заработав болезнь печени, угодила в больницу, Капано стал выполнять разные мелкие услуги для меня. И хотя мы уже некоторое время были знакомы, мне оставалось непонятным, на какие средства он живет, впрочем, я придерживался того мнения, что меня это не касается.

Если накануне вечером шел дождь, то на следующее утро Капано совершал обход дорогих ресторанов Нью-Йорка и везде повторял одни и те же слова: «Я ужинал у вас вчера вечером и забыл свой зонт». Так он собирал штук сорок зонтов, которые затем продавал.

Еще он закупал продукты для обеспеченных матрон, которые все без исключения были от него без ума. Самые дорогие бутылки вина он сумками носил к себе домой, а затем их перепродавал или в припадке мрачности выпивал сам, что случалось с ним довольно часто.

По продуктам у него были особые «явки». У булочника он бесплатно забирал вчерашнее печенье, иногда даже позавчерашнее и постарше — одним словом, которое уже нельзя было выставить на продажу. Под конец обеда Капано говорил своим клиентам: «А теперь настал черед печенья — самого лучшего печенья в Нью-Йорке. Я заплатил за него девяносто долларов, но ничего лучше вы никогда в жизни не пробовали».

И все кивали, соглашаясь, что такой вкуснотищи им еще никогда пробовать не приходилось.

— А когда люди так говорят, они в это свято верят, — пояснял мне Капано, — они вспоминают, сколько они за это печенье заплатили, и тогда им кажется, что они и вправду вкушают нечто божественное.