Фантастические поэмы и сказки - [11]

ни зверюга, ни вьюга не встретятся,

а где заговор вышептал скворка с плеча —

светом месяца

плечико светится.

            Все гуще светляки хрусталевые,

            снежинки на плече оттаивают.

            Выходит Замарашка за город,

            и в памяти не тает заговор.

Глава восьмая

— Доведу ее до плача я! —

говорит сестрица младшая.

— Плеткой спину пощекочем! —

шевелит усами отчим.

— Уж замучаю, расспрашивая! —

говорит сестрица старшая.

— Я линейкой по рукам! —

шевелит губой карга.

— Без пилюли придет, уж мы-то ее —

            так и сяк!.. —

Неодеваные, немытые,

            ждут, глядят на дверной косяк.

Все нечесаные, ходят с оглядкою.

            Утро в полный свет. —

            Что-то долго нет…

А дорога хорошая, гладкая —

            вьюги нет,

            волка нет…

Как завидел Золушку

с крыши дым,

замахал платком дымовым.

Соскользнул в дымоход

до горящего дна,

сообщил огоньку:

— Замарашка видна!

Дым, как лифт, поднялся в дымовом ходу,

а зола сквозь решетку мигнула коту.

Страдиварием-скрипкою выгнулся кот,

вымыл личико кот для приличия

и, подсев у окошка на черный ход,

заиграл большое мурлыччио.

Воробьи построились в ряд,

утки вышли, как для парада,

флюгер вертится — страшно рад,

ходит форточка — просто рада!

Под босыми шагами расквасился лед,

ходит рядом весна с Замарашкой.

Замарашка пройдет — и ромашка цветет,

василек спешит за ромашкой.

Лишь в окне у карги два чертячьих рожка —

не цветы, а раки и крабы.

Кактус тянется к Золушке из горшка

бородавчатой лапою жабы.

Распахнулись настежь двери,

кошка выгнулась дугой,

зарычали, заревели

отчим с мачехой-каргой:

— Где лекарство?

Будешь бита, —

ждет посуда,

ждет корыто.

Стол не убран,

хлеб не спечен,

холст не соткан,

дочь не сыта,

пол не чищен,

грязь не смыта, —

бита будешь,

будешь бита!..

Лают болонки,

крысы теснятся…

Золушка стала

шагов за семнадцать,

взглядом окинула,

прядку откинула,

слово сказала,

как порохом кинула:

            «Мачехи,

            мучихи,

            падайте

            в муть!

            Жилушки

            Золушки

            будя

            тянуть!

            Чур меня

            чур —

            оборочу

            пулю в пыль,

            муку в муху,

            деньги в льдинки,

            жадность в жабу.

            Ягу в уголь,

            зло в золу,

            сестер…»

Глянула Золушка на сестер:

скулят жалостно, по-сиротски,

кулачок слезу по щеке растер,

обернулись платочками розги: —

А нас-то зачем?

За дело за чье? —

Укрылись одним полушалком,

дрожат, растрепались, и слезы ручьем —

и Золушке сестер жалко.

— Ты же добренькая, разве тронешь кого,

наша Золушка, наша сестреночка…

Жалко… Чего поминать, что было?

— Кто зло помянет… (Зола… зло…

дай памяти… щель… Кощей… позабыла!)

Тут руку арапником как обожгло,

как свистнет над Золушкой розга карги,

как ухнет обухом отчимов окрик,

и сестры как… хвать! за обе руки,

скрутили и Золушку — в погреб.

Втолкнули и замкнули в погребе,

веревки впились в руки до крови.

А скворка все услышал издали,

помчался — Замарашку вызволить.

Сзывает он, теряя перышки,

товарищей на помощь к Золушке.

Глава девятая

Темен погреб — ни окна,

плачет Золушка одна…

В сале вымазав усы,

засновали ноты «си»,

ноты «си» — рота крыс,

не свечное сало грызть —

шевелятся усики,

            лапками сучат,

мачеха науськала

            Золушку помучить.

Тяжело железо входа,

цокнул в стену клювом кто-то:

— Это я, скворец, тут, тут!

А со мною мой приятель,

золотой зеленый дятел,

долбит щелочку: тук-тук.

Вышла рота пауков,

лапа длинная — укол,

к Золушке идут они

стрелками минутными.

В полосатом кителе

поручик паучий.

Головогруди вытянули

Золушку помучить.

— Потерпи еще немного, —

летит дятлу на подмогу

с длинным клювом журавель…

Дятел щелку пробуравил,

а товарищ мой журавль

слово всовывает в щель.

Ногу вытянул паук.

Зажужжала стая мух.

Летят они, ползут они,

цеце и злыдни-зудни,

рыжие пуза, —

вылетели тучи,

завели игру —

Замарашку мучить.

Сыплют глиной кирпича на

клюв журавки перочинный,

слово лезет в щель стены.

— Ухвати за запятую,

тяни букву завитую,

слово-заговор тяни!

            Ухватилась крепко

            за слово ногтями,

            буковку, как репку,

            тянет-потянет.

            Вспомнила, глаза горят:

            — Чур меня, чур… —

            Чудесный голос заговора:

            — Оборочу!

Раскрылись двери погреба,

и только слово молвила —

прошла сквозь тело оборотней

судорога-молния.

Кощей орлом-стервятником

по окнам захлопал,

гадюкой скользкой мачеха

ударилась об пол,

выскользнули змеи, орел в окно,

лежит одна чешуйка, перо одно.

Глава десятая

Надо бросить пригоршню пороха.

Дверь открыта. Вокруг ни шороха,

Белой лестницей входит в комнаты.

Стены в сумраке, будто омуты.

Заклубился резьбою мачехин шкаф,

дунул снег нафталинного запашка,

крышка клепаная откидывается,

нараспашку душой прикидывается.

И из шкафа,

            бока покачивая,

как танцуя,

            походкой шуточною

вышло медленно

            платье мачехино,

золотистое,

            чешуйчатое!

То у ног зашумит, то подымется к лицу,

то на Золушку ложится, ластится,

звенит блестками зелеными, что дерево в лесу,

то русалкой изгибается платьице.

Расшуршалась чешуя,

            старым золотом шумя:

            — Будешь блестками сиять,