Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - [16]

— Неплохая, однако, вещь деньжата в кошельке, — с улыбкой говорил Витя, когда они гуляли под ручку по перрону. — Повременить бы чуток с коммуной, а? А то битков на всех не хватит.

Она хмурила лобик, делала вид, что все понимает. Неловко было всякий раз, когда он произносил непонятные слова: «коммуна», «народовластие», «террор», «экспроприация».

— Правда, Витя, что анархисты против царя? — спрашивала как бы между прочим вернувшись в купе, листая «Дамский альбом рукодельных работ», который он ей купил в вокзальном киоске.

— Читай, девушка, свой журнал, — слышалось с соседнего диванчика. — Много будешь знать, скоро состаришься.

— Нет, правда, Витя? — настаивала она.

Он стряхивал в металлический коробок пепел от папиросы, взглядывал иронически. Протягивал руку. Она пересаживалась от него подальше в угол, закрывалась журналом. Он садился рядом, делал вид, что будет сейчас щекотать. Тыкал пальцем в подмышки — она отбивалась, визжала, колотила его отчаянно по плечам, пока он не прижимал ее к себе, не принимался нацеловывать жадно в вырез пеньюара…

Перед тем как лечь с ним этой ночью, она подмылась в вагонном нужнике. Сидела на фаянсовом сиденье, озиралась по сторонам: до чего шикарно, красиво! Зеркала по стенам, махровые полотенца на полочке. Не пахнет ни капельки.

Замерла, войдя в купе: нагой Витя возился, согнувшись на диванчике, у себя между ног.

Она отвернулась, зардевшись.

— Да будет тебе, — окликнул он ее. — Глянь, Фейга…

Это было настолько уморительно — она прыснула, прикрывая рот.

С восставшей его плоти в зарослях волос свешивался розовый мешочек. Наподобие колпачка балаганного Петрушки.

— Что это? — вырвалось у нее. — Витя!

— Что, что, — продолжал он натягивать мешочек. — Французский гандон, не видишь? У провизора Вайсмана намедни купил. Ну, чтоб это самое… Эй, чего ты?..

У нее не хватило сил дослушать до конца. Опрокинулась на спинку дивана, хохотала как ненормальная.

— Кончай, Фейга! — сердился он, ковыляя к ней с розовым мешочком на уде. — Мировая же вещь. С мылом помыть, просушить — и по новой пользуйся.

— Ой, не могу! Мамочки!..

Отвернувшись к стенке, она сотрясалась в безудержном смехе.

Во время стоянки в Гайсине Витя побежал на почту. Вернулся встревоженный, с телеграммой в руке.

— Собирайся, в Одессу мы не едем!

— Как не едем?

Ей показалось, что она ослышалась.

— После объясню, — торопил он ее. — Давай, давай, поезд отходит!

Они побросали вещи на шаткий настил перрона, поплелись, нагруженные, мимо двигавшегося состава к беленой избе с вывеской «ВОКЗАЛЪ».

Внутри было не протолкнуться. На лавках, на полу вдоль стен — мужики, бабы, плачущие дети. Мешки, ведра, плетеные корзины. К кассе не пробиться: тащат друг дружку от решетчатого окошка за кушаки, за волосы, сквернословят, дерутся.

Витя оставил ее сторожить вещи, пошел искать начальника. Вернулся нескоро.

— Обратного поезда нынче не будет. Поедем переночевать где-нибудь. Билеты я достал.

На расшатанной бричке они добрались до лучшей в Гайсине, как уверял полупьяный возница, гостиницы «Версаль». Не спали до рассвета, отданные на растерзание полчищам гостиничных клопов, сполна отыгравшихся на свежих постояльцах за вынужденный пост. Разбитые, невыспавшиеся, тряслись на другой день в пассажирском поезде, идущем на север. Сидели, стиснутые соседями, на жесткой скамье, роняли на плечи друг дружке тяжелые головы, пробуждались после очередной встряски.

В забитом до отказа вагоне второго класса курили, пили водку, вели разговоры. О войне, будь она неладна, об эпидемии холеры, водочной монопольке, ценах на хлеб. Молодуха на верхней полке с побитым оспой лицом кормила грудью младенца, пьяный голос за перегородкой выводил нескладно под гармошку «Реве та стогне Днипр широкий».

Она смотрела с тоской в окно, думала о доме. Как там мамэле? Отец, сестренка?

Перед уходом из особняка мадам Рубинчик она оставила в комнате записку: «Передайте родителям. Я уезжаю с хорошим человеком, вернусь не скоро. У меня все хорошо. Фейга».

Жила в угаре, ничего вокруг не замечала — один только Витенька. Васильковые его глаза, улыбка. Скажи он ей: прыгнем вместе со скалы — не раздумывала бы ни минутки: хорошо, давай!

Ночью, утомленная его ласками, спросила ненароком:

— А вы на мне женитесь?

— Будет тебе выкать, — тащил он из портсигара папиросу. — Породнились чать»…

Закурил, пустил дымок в потолок.

— Революционеры, душенька моя, не женятся. Не до того. Каждый час на волосок от смерти…

Покосилась осторожно в его сторону.

Витя разговаривал с соседом по лавке, акцизным чиновником, ехавшим, как и они, в Минск.

— Катимся в тартарары, милостивый государь! — говорил тот, волнуясь. — С народом что творится, поглядите. Мужичье дворянские имения поджигает, в городах бедлам. Чуть что, стачка, забастовка. Заработок хозяин изволь прибавить, рабочий день сокращай. Содом и гоморра! А все смутьяны эти патлатые. Эсеры, анархисты, социалисты. Эти еще, из жидовской новой партии… запамятовал название…

— Бундовцы, — подсказал Виктор.

— Во-во! Мало, доложу вам, русские люди кровушку этому чертову племени пущали. Мало! Хапают где плохо лежит, спаивают поголовно Россию. Где шинок, там непременно жид, концессия выгодная — опять же пейсатый. Бесовская нация, прости господи…