Фамильное серебро - [11]

А тут Дмитрий Иванович. Он появился на кафедре минералогии с академиком Ферсманом. И пока Александр Евгеньевич разговаривал с профессором Уклонским, заведующим кафедрой, Щербаков знакомился со студентами. А студенты знакомились с ним. Потом студенты сложили о нем песенку: «Длинный нос, как спичка, худ, это главискатель руд». Он сразу пришелся по душе не только своей увлеченностью, но и умением увлечь других, своим добродушием и благожелательностью, своей непоказной, искренней внимательностью к другим, бескорыстной заинтересованностью в них, своей доступностью. Доступность для людей, занятых большой научной и организаторской работой, — обременительна. Щербаков, кажется, такой обременительности никогда не испытывал, легко, непринужденно сходясь с самыми разными людьми. «Ерунда, никуда ваши «хвосты» не денутся. Поедемте со мной в Карамазар, хочу посмотреть, что нового дают разведки в Табошаре», — говорит он Пояркову в следующий свой приезд, случайно встретив его в длинном университетском коридоре, где Владимир, лишенный из-за вовремя не сданных зачетов права выехать на полевые работы, мрачно переживал свою беду. Геолог, околачивающийся летом в городе, — явление невообразимое для Щербакова, необъяснимое, такого не может быть, и, значит, Все к черту! Осенью все образуется, а пока — в путь! И он увлекает Пояркова за собой, они уезжают. Спустя сорок лет, в сборнике воспоминаний, посвященных памяти выдающегося советского ученого, крупнейшего организатора геологических наук, Поярков напишет: «Рано утром мы в старом Ходженте. Нанимаем шикарный пароконный фаэтон и за несколько часов добираемся до  устья Уткем-Су. Расплачиваемся с извозчиком, который подозрительно смотрит на чудаков, прощающихся с ним в совершенно безлюдном месте. «Он принимает нас за беглых преступников», — шепчет мне на ухо Дмитрий Иванович».

На курсе, где учился Владимир Эрастович, студентов было немного, всего 7–8 человек. Многие перевелись в Москву, в Ленинград, то ли недовольные преподавательским составом, то ли вообще постановкой занятий в этом только организованном университете, которому, конечно, трудно было тягаться со старейшими учеными заведениями страны. «Может, и ты поедешь? — спросил как-то сына Эраст Федорович. — Михаил Васильевич помог бы в случае чего, я напишу ему, хочешь?» Владимир отказался наотрез. Уехать из Средней Азии? Но где еще можно по семь-восемь месяцев в году проводить в поле, получая неограниченную возможность самостоятельной проспекторской работы, ото ли не школа? А во-вторых, хорош ли он будет комсомолец, если начнет с протекций, с использования папиных знакомств? Да и гремя было не такое, чтобы заниматься собственной персоной; шли дискуссии, острые схватки с левой, правой оппозициями, с троцкистами, которых было немало в ячейках тех воинских частей, где он, пропагандист райкома комсомола, вел кружки политучебы второй ступени. Не приходилось скучать и в студенческих советах самоуправления. Ведь от того, какая по духу профессура займет в университете ключевые посты, зависел и сам дух университетской жизни. И это тоже была школа, давшая ему боевую выучку комсомольцев двадцатых годов, с их бескомпромиссностью, неуменьем ловчить, с их правилом без всяких оглядок говорить то, что думаешь.

Но какое это было необычное и боевое время! Традиционное умиление по поводу невозвратных дней златой юности? Ничуть! Время было действительно «что надо». В том все счастье и заключалось, что молодость совпала с молодостью страны, с энтузиазмом и смелостью первых советских пятилеток. И это тоже была школа, и первый урок ее он получил, едва сменив так называемую студенческую скамью на еще более мифическое кресло начальника партии по поискам и разведке строительных материалов. Весь развороченный, в пыли и гари первых строек, заштатный кишлак Душанбе должен был в считанные годы превратиться в белокаменную столицу Таджикистана. Нужен кирпич, а значит, и кирпичный завод, а прежде всего то месторождение глины, па котором этот завод можно будет ставить.

— Когда сдадите месторождение? — спросили Пояркова, едва он пришел представиться местному руководству.

— Согласно проектному заданию.

— То есть?

— На будущий год.

Его подвели к окну. А за окном, на раскаленном добела солнцепеке он увидел разноязыкое, пестрое скопище людей с лопатами, кетменями и тачками, увидел армейские палатки, огромные артельные казаны, исходящие синим чадом подгорелого хлопкового масла, увидел врытые в землю свежетесаные столбы из горбыля и красные, еще не успевшие выгореть, транспаранты, натянутые меж белых от пыли карагачей.

— Здесь две тысячи рабочих. Они прибыли строить завод и через две недели начнут рыть котлованы. Вот ваше время. Другого нет. Через месяц первая печь должна дать кирпич. Что-нибудь непонятно?

Поярков вышел в полной растерянности. То, что ему предлагалось, казалось делом совершенно немыслимым, кощунственным нарушением всего того, чему его учили и что признано безусловным в результате практического опыта многих поколений. «Вот ваше время. Другого нет». Значит, без шурфов, разбитых по строгой сетке технических канонов, без опробования, даже без защиты отчета? На что же он тогда? Может, он, геолог, здесь вовсе и не нужен, все решено без него?