Фальшивые червонцы - [67]

По слухам, члены кружка не полностью были согласны с инициаторами съезда. Имелись кое-какие моменты, вызывающие некоторые возражения, но в основном и тут выработали общую для всех платформу. Что же касается Ивана Бунина, то он во всеуслышание заявил, что почтет за великую для себя честь выступить с трибуны собрания лучших людей земли русской. И верно — в назначенный срок выступил на Зарубежном съезде, унизился до злобной антисоветской брани.

Справедливости ради следует все же сказать, что трогательного единодушия хватило у эмиграции ненадолго и вскоре появились разногласия. Были они громкими и скандальными, эти разногласия, тотчас пошли в ход взаимные оскорбления, хлопанье дверьми, даже рукоприкладство.

Яростную оппозицию Кобурга следовало предвидеть заранее. Не мог «император всея Руси» поддерживать начинания главного своего конкурента. Созыв Зарубежного съезда был объявлен в Кобурге незаконным смутьянством.

Заранее было ведомо, что и профессор Милюков, вкупе со своими либерально настроенными приятелями, поспешит публично отмежеваться. Мешать инициаторам не станет, но и содействия от него не жди, такой это политикан, сверхосторожный, увертливый.

Полнейшей сенсацией оказались смертельные распри в самой инициативной группе. На первом ее заседании составляли проект учредительной резолюции, и вот тут-то развернулась отчаянная потасовка едва ли не за каждое слово.

Представитель Торгпрома промышленник Третьяков объявил, что, по его мнению, ссылка резолюции на «высшую Богом данную власть», которой дожидается в неволе русский народ, в настоящее время звучит старомодно, что тезис этот надобно изложить как-то современнее, потоньше, с учетом демократических чаяний русской общественности.

Третьякову немедленно возразил Марков 2-й, в свою очередь потребовав убрать из проекта заявление о том, что будущий статут России должен возводиться «на основах правового государства».

Спор получился бурным и непримиримым, враждующие стороны ни в чем не желали поступиться своими позициями. Дошло мало-помалу до непотребных выражений и ругани.

Третьяков демонстративно покинул заседание, Петр Струве кинулся его догонять, а вошедший в раж Марков 2-й кричал обоим вдогонку, что мириться с крамолой не желает, что либералов и бунтовщиков намерен лично развешивать на фонарных столбах Москвы и Петрограда. Составление проекта отложили до следующего заседания.

Еще яростнее забушевали противоречия, когда начались выборы делегатов на Зарубежный съезд. Иезуитские интриги и подтасовки, которыми злоупотребляли правые элементы, пытаясь гарантировать избрание «нужных» им людей, повсеместно вызвали бесчисленные протесты.

Скандал разразился на всю Европу.

В Белграде, после первого тура выборов, эмигрантская колония раскололась на несколько враждующих партий, причем каждая норовила быть представленной собственной депутацией.

О свирепых схватках с мордобоем сообщали из Риги и Ревеля. В Праге трижды созывали выборщиков и трижды откладывали собрание: не хватало кворума. Многие эмигранты упорно бойкотировали друг друга, не желая встретиться даже по столь уважительному поводу.

Варшавская газетка «За свободу» опубликовала гневное письмо М. П. Арцыбашева, протестующего против вопиющих беззаконий. Широко известный автор «Санина» и других произведений, человек, отрицавший когда-то всякое право и порядок, возмущался ныне злостным нарушением простейших демократических норм. «Ничтожная кучка из двухсот человек, — писал Арцыбашев в редакцию газеты «За свободу», — самовольно присвоила право говорить от лица всей русской колонии в Польше, насчитывающей восемьдесят тысяч душ».

Зрелище, короче говоря, было мерзкопакостным и непристойным. «Освободители» русского народа вели себя, как пауки в банке. Грызлись, сквалыжничали, насмерть истребляя ближнего и дальнего.

Штаб «Российского общевоинского союза» официально занимал позицию строгого невмешательства. Военные, дескать, вне политики, так было и так будет во все времена.

Это, разумеется, не означало, что генералу Кутепову безразличен Зарубежный съезд, созываемый ради утверждения Николая Николаевича верховным вождем эмиграции. Скорее наоборот, именно теперь, в разгар предсъездовской борьбы мнений, ощущалась особая нужда в демонстрации могущества Кутепова.

До зарезу нужен был какой-либо впечатляющий политический акт, способный доказать, что антисоветское подполье в Совдепии действует, что сотни невидимых миру храбрецов готовы по его приказу наносить большевикам крепкие удары. Взрывы бомб были необходимы, восстание или мятеж, меткие пули террористов. Словом, нечто эффектное, убедительное для всех.

Ответная шифровка Дим-Дима обрушилась на генерала подобно ледяному отрезвляющему душу. Безукоризненно вежливая была шифровка, почтительная, даже дружественная, но абсолютно непреклонная по духу своему.

Стало очевидным, что вооруженный захват Смольного или нечто схожее с этой акцией группа Дим-Дима не осуществит ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Добровольное восхождение на Голгофу — удел мученических жертвенных натур, а эти так называемые советские военспецы успели привыкнуть к чечевичной похлебке своих новых хозяев. Тактика у них выжидательная, сверхосторожная, надеются и на елку влезть, и не оцарапаться. Придет срок, и малодушие обернется для них горючими слезами. Горько будут сожалеть, да как бы поздно не было...