Фальк - [29]

— Он был, конечно, съеден, — сказал я.

Фальк медленно наклонил голову, содрогнулся слегка, провел руками по лицу и сказал:

— Я ни разу не ссорился с этим человеком. Но между ним и мной стояли наши жизни.

Зачем продолжать повесть об этом судне, о насосе, подающем пресную воду и похожим на источник смерти, о человеке с оружием, о море, управляемом железной необходимостью, о призрачной банде, терзаемой ужасом и надеждой, о небе, немом и глухом? Перед этой повестью легенда о Летучем Голландце с ее условным преступлением и сентиментальной теорией возмездия бледнеет и расплывается, как облачко белого тумана. Что можно сказать, о чем каждый из нас не догадался бы сам? Кажется, Фальк начал с того, что с револьвером в руке обошел судно и отобрал все спички. У этих голодных скелетов было много спичек. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь, охваченный ненавистью или отчаянием, поджег судно под его ногами. Он жил на открытом воздухе, расположившись на мостике, откуда видны были вся корма и единственный путь к насосу. Он жил! Жили и другие, испуганно прячась по закоулкам и вылезая один за другим из своих потайных местечек при заманчивом звуке выстрела. А он не был эгоистом: они получали свою долю; но только трое были живы, когда возвращавшееся китобойное судно едва не наскочило на полузатонувший корпус «Бургомистра Даля»; кажется, под конец в обоих трюмах открылась течь, но судно, нагруженное досками, не могло затонуть.

— Они все умерли, — сказал Фальк. — Потом умерли и эти трое. Но я не умер. Все умерли, всех сломило это ужасное несчастье. Но неужели и я должен был покончить с жизнью? Мог ли я это сделать? Скажите мне, капитан! Я был одинок там, — одинок, как и все остальные. Каждый был одинок. Должен ли я был отдать свой револьвер? Кому? Или бросить его в море? Какая была бы от этого польза? Только лучший мог выжить. Это было великое, страшное и жестокое несчастье.

Он выжил! Он сидел передо мной, словно для того чтобы свидетельствовать о великой истине непреложного и вечного начала. Крупные капли пота выступили у него на лбу. И вдруг он рухнул, сильно ударившись лбом об стол, и вытянул руки.

— Но это хуже! — крикнул он. — Эта боль мучительней! Страшней!

В его голосе звучала такая глубокая уверенность, что у меня екнуло сердце. Когда он ушел, я представил себе образ девушки, плачущей молча, терпеливо, неудержимо. Я вспомнил ее рыжеватые волосы. У меня мелькнула мысль — если расплести косу, они окутают ее всю, до самых бедер, словно волосы сирены. А она околдовала его. Подумайте только: человек защищал свою жизнь с непреклонностью безжалостной и неумолимой судьбы, а теперь сетует на то, что лом не пробил ему черепа! Сирены поют и увлекают к смерти, но эта сирена плакала молча, словно сожалея о его жизни. Она была нежной и безгласной сиреной этого страшного мореплавателя. Видимо, он хотел полностью изжить свою жизнь, какой она ему представлялась. Ничто иное не могло его удовлетворить. И она также была слугой той жизни, какая и в водовороте смерти громко взывает к нашим чувствам. Она была идеально приспособлена к тому, чтобы истолковать ему женственную сторону жизни. И, наделенная в изобилии чувственными чарами, она, казалось, по-своему отображала вечную правду непогрешимого начала. Не знаю, какого рода начало воплощалось в Германе, когда с очень смущенным видом он явился поутру на борт моего судна. Однако я подумал, что и он сделал бы все возможное для того, чтобы выжить. Казалось, он совершенно успокоился относительно Фалька, но все еще о нем думал.

— Как вы меня назвали вчера вечером? —  спросил он после нескольких вступительных фраз. — Вы сказали, что я слишком… слишком… забыл какое-то забавное слово.

— Щепетилен? — подсказал я.

Да. Что это значит?

— Что вы придаете всему слишком большое значение. Даже не расспросив хорошенько.

Он задумался над этим. Мы разговорились. Этот Фальк для него хуже всякой чумы. Можно ли так расстраивать людей! Миссис Герман с утра нездоровилось. Племянница молча плакала. Некому присматривать за детьми. Он стукнул зонтом по палубе. Она несколько месяцев будет такой. Подумать только, — придется везти всю дорогу во втором классе совершенно не пригодную для работы девушку, которая все время плачет!

И для Лены это плохо, заметил он, — почему именно, я не мог догадаться. Быть может, он опасался дурного примера. Девочка и без того вдосталь горевала и плакала над тряпичной куклой. Право же, Николас был наименее сентиментальным членом этой семьи.

— Отчего же она плачет? — спросил я.

— От жалости! — крикнул Герман.

Невозможно было раскусить этих женщин. Он делал вид, что понимает одну только миссис Герман. Она очень удручена и опасается…

— Чего же она опасается? — спросил я.

Он отвел глаза в сторону и не ответил на это. Невозможно их понять! Так, например, его племянница плакала о Фальке, а он, Герман, рад был бы свернуть ему шею, хотя… Он полагал, что у него слишком чувствительное сердце.

— Скажите откровенно, капитан, — спросил он наконец, — что вы думаете о вчерашней истории?

— Такие рассказы, — заметил я, — всегда бывают в значительной степени преувеличены.