Факундо - [119]

Сармьенто постепенно подходит к своей главной цели — Росас и со­зданная им система как воплощение аргентинского «способа существова­ния»,—восходя от менее «репрезентативных» героев к «великому» зло­дею. О своей идее написать биографию Факундо он упоминает впервые в 1844 г., но в 1845 г., словно пробуя силы, пишет «Биографические заметки. Жизнеописание генерала-инока Феликса Альдао», посвященные этому соратнику Факундо Кироги, прославившемуся особым садизмом и жестокостью (он неоднократно появляется на страницах главной книги), затем — сам Факундо, и только в итоге — Росас. Замечательная особен­ность книги состоит как раз в том, что прямым лучом освещается не Росас, а Факундо Кирога. На переднем плане едва ли не бестиальное существо — тигр Факундо; он давно уже погиб, вытерпит самые густые краски, а на заднем плане — главный хищник; и все самое невероятное, что рассказывается о Факундо, читатель волей-неволей переносит на Росаса...

Характерно, что «Факундо» появляется как ответ Сармьенто на впол­не конкретные шаги Росаса. В Сантьяго тогда прибыл посол Росаса

Бальдомеро Гарсиа, который потребовал от чилийцев утихомирить арген­тинских эмигрантов, особенно Сармьенто. Возможно, речь шла о его выдаче. И Сармьенто наносит ответный политический удар. В кратчай­шие сроки, весной — летом 1845 г., он пишет уже давно выношенную книгу, публикует ее глава за главой в своей газете «Прогресо» и тут же выпускает отдельным изданием.

«Странная книга без головы и без ног, настоящий кусок скалы, кото­рым швыряют в голову титана» — так говорил он о «Факундо» впослед­ствии. Именно так — кусок скалы, оружие. Это слово-действие, предшест­вующее действию как бы с минимальным зазором времени, содержащее его уже в самом себе, ранящее слово, за которым может прозвучать выстрел. Слово, возникшее из самой магмы истории и спекшееся в цель­ную глыбу лавы.

Что первично в «Факундо»? Ответить на этот вопрос с окончательной убедительностью едва ли возможно, всегда останется возможность при­вести аргументы в пользу иного вывода. Но, очевидно, все-таки это — ораторский жест, осанка парламентского выступления на современном форуме, соотносящиеся также с осанкой проповедника, устами которого говорит история. Это устное слово, как бы поневоле ставшее письмен­ным, слово, стремящееся звучать, будучи написанным. Именно такое, о каком писал Сармьенто в очерке «О журналистике». Аргентинский ис­следователь Э. Брисуэла Айбар, подчеркнувший устные истоки книги, точно заметил: «Целые фрагменты "Факундо" не обретут своего полного смысла, если не прочитать их вслух, ибо текст обладает всеми качества­ми ораторской речи»[480]. Видимо, с устными истоками слова Сармьенто связана и та особенность его творческой манеры, что он любил дикто­вать, наговаривать, с неохотой возвращался к готовому тексту и не любил его перечитывать.

Приемы парламентского выступления и исторического пророчества — это важнейший жанрообразующий источник и, пожалуй, максимально широкая «рамка», обнимающая всю систему композиционно-выразитель­ных средств книги. Обратим внимание на первую строку «Введения»: «Страшная тень Факундо, я вызываю тебя...» Ораторская фигура и за­клинающая интонация шамана, два сливающихся воедино лика Сармьен­то: политик-аналитик и пророк, прозревающий будущее. Речь, в которой с помощью новейших концепций анализируется тайна Сфинкса и обнаруживается причина-разгадка, ликвидирующая смертельную опасность. Однако это только изначальный импульс, общее обрамление. Ведь в той же мере, в какой «Факундо» нельзя понять, не учитывая его изначаль­ный устный источник, точно так же нельзя его оценить, не исходя из того, что слово, сохраняя в иной стихии прообраз импровизационной устности, строится по законам письменной литературы.

Образ автора, собираемый воедино позицией оратора-пророка, мно­жится ровно на такое число авторских масок, какое число задач и средств предполагает его цель: анализ-разгадка «способа существования аргентинского народа». Как отметил Э. Брисуэла Айбар, начальная фра­за «Введения» «Факундо» представляет собой парафраз первой фразы книги Вольнея «Руины Пальмиры», но, собственно, вся книга Сармьенто — это сплошные парафразы образов, методов и стилей различных фи­лософов, писателей, мыслителей. Здесь мы можем угадать маску Токвиля, там — Кузена, в другом месте — Фенимора Купера или Вальтера Скотта, там — реминисценции из Вико или Шекспира, Гумбольдта, Гизо или Гюго, Плутарха или Салюстия... Их множество, за каждым из этих авторских обликов стоят соответствующие идейные, жанровые и стиле­вые пласты исторического труда, эпической драмы, философского эссе, романа, биографической хроники, политического трактата, программного документа. Но все они сплавлены воедино, в новое качество, в новое «корневое» слово, возникающее из самой стихии истории. Не оперный маскарад, а истинное творчество, рождающееся из страсти, боли, борьбы...

Как и Росас, Сармьенто сам был «центровым человеком». Росас дер­жал на своих плечах один порядок, Сармьенто противопоставлял ему другой, равновеликий и всеобъемлющий. Сколь всеобъемлющей была задача, столь всеобъемлющим был и ответ. Отыскивая ответ не на част­ности, а на все сразу, хаосу тайны он противопоставил