Факундо - [101]
История тирании Росаса — самая торжественная, самая возвышенная и печальная страница истории человечества — и для народов, ставших ее жертвами, и для наций, правителей и политиков, европейских и американских, что были актерами в этой драме или ее заинтересованными зрителями.
Факты собраны, классифицированы, проверены, документированы; недостает лишь нити, что связала бы все воедино, дыхания, что оживило бы их и превратило на глазах у зрителей в яркую картину с ясно очерченным передним планом и с необходимым фоном; недостает колорита, что создают пейзаж и солнечный свет родного края, точности, что привносит статистика, подсчитывающая цифры, способные заткнуть рот чванливым болтунам и могущественным наглецам. Чтобы попытаться исполнить это, мне следовало бы еще раз задать вопрос нашей земле и посетить места, где развертывались события, услышать свидетельства очевидцев, показания жертв, воспоминания стариков, скорбные рассказы матерей, видящих все сердцем; я должен был бы еще послушать неясный ропот народа, что все видел и ничего не понял, был и палачом и жертвой, свидетелем и участником; недостает еще завершенности событий, одна эпоха не сменилась другой, в судьбе нации не произошло пока перемен, чтобы можно было, оглянувшись назад, извлечь из прошлого урок и сделать историю примером, а не орудием отмщения.
Представьте себе, дорогой друг, если, алча этого сокровища, я сосредоточусь в значительной мере на ошибках и неточностях в описании жизни Хуана Факундо Кироги или на том, что я упустил! Существует высшая справедливость и слава, к которой должен стремиться аргентинский писатель — он должен заклеймить позором действительность, смирить гордыню сильных мира сего, будь то мудрецы или правители. Если бы я был богат, то учредил бы премию Монтиона[443] для того, кто этого достигнет.
Итак, посылаю Вам «Факундо» без каких-либо иных оправданий, и пусть эта книга продолжит дело спасения справедливости и достоинства, что и преследовал я с самого начала. Мы обладаем всем, чем награждает Господь страждущих: у нас впереди годы и надежда; живет во мне и частичка того, что дарует иногда он и добродетели, и преступлению — как подарил и Вам, и Росасу: упорство. Будем же упорны, друг мой, будем сражаться, Вы на своем месте, я на своем, но так, чтобы ни единое наше предприятие, ни единое слово не обнаружили слабости духа и беззащитности перед несчастьями и опасностями, что не сегодня-завтра могут подстеречь нас.
Остаюсь Ваш преданнейший друг Доминго Ф. Сармьенто
Юнгай, 7 апреля 1851 г.
Д. Ф. Сармьенто
ВОСПОМИНАНИЯ О ПРОВИНЦИИ
Автобиографическая книга «Воспоминания о провинции», вышедшая первым изданием в 1850 г. в Сантьяго-де-Чили, принадлежит к наиболее известным произведениям Д. Ф. Сармьенто. В книге воссоздается история родного края писателя, подробно прослеживается генеалогическое древо со стороны отца и матери, восходящее к первым испанским поселенцам в Южной Америке. Особое внимание уделяет Сармьенто годам своего детства и юности, приходящимся на период начала гражданских войн, последовавших за освобождением от власти Испании и провозглашением Аргентинской Республики. Публикуемый фрагмент относится к заключительной части книги и воссоздает события бурной молодости Сармьенто, предшествующие его эмиграции в 1840 г. в Чили, где он становится одной из центральных фигур политической оппозиции диктатуре X. М. де Росаса и пишет книгу «Факундо» (1845).
(фрагмент)
В шестнадцать лет я попал в тюрьму и вышел оттуда с политическими убеждениями, противоположными взглядам Сильвио Пельико[444] которому заключение внушило покорность. Как-то в моих руках оказалась его книга «Тюремные дни», и я содрогнулся, читая эту проповедь смирения, столь удобную властителям, чувствующим угрозу со стороны народов. Что сталось бы с человеческой натурой, если бы каждый был вынужден во имя наилучшего постижения интересов родины по восемь лет предаваться духовным упражнениям в казематах Шпильберга[445], Бастилии и Сантос-Лугареса! Что сталось бы с миром, если бы русский царь, австрийский император или Росас взялись учить людей нравственности! Сочинение Сильвио Пельико — это гибель души, в ней мораль тюремной камеры, медленное самоотравление духа. Но и автор, и его книга канули в Лету, а жизнь — к досаде калек, паралитиков и немощных, жертв политических баталий,— шла своим чередом.
В 1827 году я держал лавку, и не помню кого — Цицерона, Франклина или Фемистокла — читал я в то смутное время, когда меня заставили в третий раз закрыть мое заведение и отправиться на военную службу — незадолго до этого меня произвели в прапорщики. Я был недоволен, но поскольку на мой рапорт никакого ответа не было, то прибавил к нему еще и протест, где писал: «Зачем нас
