Факультет чудаков - [117]

«Милый мой, тебе все равно не дожить до пятидесяти двух лет, ты отравишься раньше, о чем тебе беспокоиться?»

Однажды, проснувшись так, он почувствовал, что ему непременно сейчас же, сию же минуту нужно начать действовать — привести в исполнение какое-то свое давнее решение.

Базиль вскочил и пошел по проходу. Все спали. Он дошел до угла, взял кусок мела, лежавший у фонаря на полочке, и медленно, осторожно, чтобы не разбудить никого, пошел вдоль барака. Безучастно прошел он мимо топчана с привязанным, как обычно, трясущимся человеком. Этот уже не выходил теперь на работу. Пробовали выгонять его силой, но он явно был не способен к труду, — Берд мог пометить его фамилию в записной книжечке в списке тех, кого правительство должно выкупить и на чью долю достанется помирать или нищенствовать на будущей исаакиевской паперти, прислонившись к прекрасной колонне.

— Этот мне не годится: падаль, — тихо сказал Базиль, направляясь дальше.

Внимательно вглядываясь в спящих, бормоча про себя: «Этот… годится. Этот… годится. Эти все — нет. Годится…» — Базиль прошел вдоль всего барака, отмечая мелом на нарах, когда давал оценку «годится».

Годилось немного, всего десяток. Это были те самые, которых он еще днем отсортировал от больных. Они еще не успели совсем отравиться. Кроме того, среди них Базиль отметил тех, кто был помоложе и побойчее. Он за ними следил и на работе, и за обедом, и перед сном; много раз намеревался заговорить с ними, но все откладывал. Это были четыре парня, как на подбор — белобрысые, жилистые и крепкие. Они так и спали — все четверо в ряд.

Базиль долго стоял возле них и думал:

«Разбудить или нет? Что я скажу им? „Ребята, я вот хочу бежать с завода. Побежим вместе! Я больше не могу один. Довольно, один я набегался“. Что они могут ответить мне? Выругают и перевернутся на другой бок… Скажут еще, пожалуй: „Тебе, может, есть куда бежать, а нам куда? В болото? Тоже бегун выискался…“ Они будут правы, бежать им некуда». Вздохнув, Базиль отошел от них.

«Хватит! — сказал он себе. — Хватит, натешился. Наметил крестов. Учинил заговор!»

Потом он лежал, продолжая говорить с собой иронически: «Скажите, пожалуйста! Я устал быть одиноким Мне понадобились товарищи! Но когда же я был одиноким? Десять лет назад со мной были мои мечты об усыновлении сироты Базиля Павлом Сергеевичем Челищевым, и тогда же со мной неразлучно было искусство… Скоро барское усыновление сгинуло, но зато появился и был со мной Шихин, тоже усыновитель… Потом он меня прогнал… Посещали ли меня мечты о мести? Нет, не посещали. Мечты о чистом и беззаветном служении искусству тоже постепенно выдохлись. Зато на смену им появились трезвые рассуждения о карьере, карьере во что бы то ни стало, и я стал ждать удобного случая. Я не чувствовал себя одиноким: со мной были уже не пустые мечты, а практические соображения и точные расчеты. Затем я их привел в исполнение. Кончилось крахом. Я сделал еще попытку. Что из этого получилось? То, что я не сплю по ночам. Отчего же не сплю я? Оттого ли, что мое положение безнадежно, что, как видно, я зря уповал на Берда и никакой мне карьеры не сделать здесь, а использует он меня до конца на проклятой работе и скажет: пошел с богом… на паперть или в могилу!.. Впрочем, не сразу в могилу и не на паперть, а я еще могу сыграть шутку… Я использую крепостническую пунктуальность Павла Сергеевича. Я вернусь к нему инвалидом, ни к чему не пригодным, и Павел Сергеевич, верный своим справедливым принципам, будет обязан кормить меня до самой смерти и любоваться моим веселым видом!.. Все равно что усыновит меня! Право, это остроумно и, пожалуй, так оно и будет. — Базиль засмеялся. — Вот и опять я не одинок. Со мной снова моя старая идея об усыновлении…»

Базиль вздрогнул на нарах. Он что-то припомнил, лицо его выражало страдание, но он продолжал казнить себя: «…Кстати, идеи… У меня ведь бывали и не бесполезные мысли. Разве плохая мысль — райское средство? Правда, его я не сам выдумал. Но сам ли я выдумал, или не сам — я решил его применять. Впрочем, эта идея еще безобидна… по сравнению с более поздней и уже бесспорно моею собственной. Моя теория справедливости! Нынче она мне не в бровь, а в глаз!.. В каменоломне рабочим живется худо, работа у них тяжелая. Шлифовальщикам колонн в Петербурге живется получше, работа у них значительно легче. Это несправедливо. Стало быть, следует строже взыскивать со шлифовальщиков, по крайней мере хоть строже взыскивать, а то каменотесцам будет обидно. Раз нельзя уравнять по лучшему положению, придется сравнять по худшему…»

Базиль громко захохотал (как когда-то Шихин), не заботясь о том, что соседи на нарах могут проснуться. Но никто не проснулся. Оба соседа, справа и слева, спали, укрывшись всегда с головой. Для Базиля и то было счастьем, что он не видел их лиц, а только заплаты на их армяках.

«…Ежели теперь применить мою справедливую теорию, — продолжал издеваться Базиль, — то придется отравить всех рабочих в России, чтобы никому не было обидно. Чтобы мне первому было не обидно!..»

Когда Базиль засыпал, его последняя мысль была чуть ли уж не всерьез: