Фактор Николь - [57]

Правильно сказал. С мечтой надо жить в сердце. И не строить ее – ни в виде коммунизма, ни в виде развитого социализма, ни тем более их вместе взятых с человеческим лицом. Вера Ивановна так и писала об этом Горбачеву: «Дайте людям мечту и не мешайте им жить…» Но он не послушался. И мама не послушалась. Поселилась там, в Сибири, с Шуриком. Чтобы отец и к ним бегал. Чтобы у него был не отрезок дистанции, а треугольник. Отрезок может однажды закончиться, а треугольник – нет. Треугольник – это тупик. Вера Ивановна была в этом уверена. И никакой математик не мог убедить ее в обратном.

Что математик… Семен не мог. «Ты прямо камень, Вера… Прямо камень», – говорил он ей. А не нравились бы камни, так не женился бы, наверное…

Семену Вера Ивановна рассказала всё. Без подробностей, без мыслей своих – просто, коротко, по делу. Составила хронологическую таблицу, чтобы не сбиться. Он таблицу выбросил и сказал, что хочет жениться на ней, а не на анкете.

Врал. Вера Ивановна тогда была кандидатом наук, старшим преподавателем. Кроме всего, она была тогда «после Кубы». После Кубы, где три года помогала товарищам поднимать высшее образование.

После Кубы у Веры Ивановны были кооперативная квартира, перспектива роста и Хесус. Если по-нашему, то Иисус. Но по-нашему у Веры Ивановны не поворачивался язык. С Хесусом чуть не вышел грех. Вера Ивановна едва убереглась.

Недавно только призналась себе: жалела. Жалела и тогда, сразу, и теперь жалела, что так. Родина сказала свое веское слово. В сером таком неприметном костюме, с ласковым голосом и практически без лица. Вместо лица – березовый сок, ковыль, одна шестая часть суши и фраза «На страже мира и прогресса». Родина сказала, что, если Вера Ивановна не довезет себя домой в той же целости и сохранности, в которой пересекла границу, то не будет ей больше счастья. Вере Ивановне, а не границе. А вместо счастья случится стыд, забвение и в лучшем случае – сельская школа. А Хесус сказал: «Давай тогда жениться».

А что такое «тогда»? Родина так и спросила: «Что такое «тогда»? А Любовь?»

И Вера Ивановна уехала… А Хесус остался. К себе не звал. И писем не писал.

Мама тоже не звала к себе. И тоже не писала писем. В этом смысле Анжелочка была лучше всех. Она свой долг знала. Как Вера Ивановна знала свой – две десятки с каждой зарплаты отсылала матери переводом. И на десятку звонила по межгороду. Вызывала на переговоры, на телеграф. И сама ходила на телеграф. В кабине задыхалась и плакала, но маме говорила, что все очень хорошо. И мама тоже говорила, что купила корову, нашла Шурику невесту, что отец заходит по понедельникам, что тканей хороших там много и если Вере Ивановне надо, то пусть скажет, каких взять.

На телеграфе случился Семен. Ловил преступника, который воровал почту. Газеты, письма, а особенно – переводы… Из ящиков граждан. Семен предложил идею, согласно которой у преступника мог быть сообщник. Человек из глубин почтовой связи. С самого центрального телеграфа. Идея оказалась правильной. Вера Ивановна стала свидетельницей задержания сообщника. Вид у задержания был скучный, у сообщника – растерянный, а у Семена – бравый. Это несоответствие Веру Ивановну смутило, а Семена обрадовало. И он напросился в гости. Вера Ивановна подумала: «Нахал!» И была, как всегда, права. Много лет после этой неслыханной наглости он притворялся рохлей. Мялся, сидел на краешке дивана, говорил тихим удивленным голосом, занимал мало места, прислушивался к телевизору, вместо того чтобы покрутить ручку громкости, безропотно выносил мусор.

Это должно было насторожить! Столько разговоров было с коллегами по поводу мусора, столько драм семейных разворачивалось прямо на глазах из-за этого помойного ведра. Но Вера Ивановна пропустила. Семен притупил ей бдительность, чтобы потом, через годы – бах – и к Светке, а потом – и вовсе – в гроб!

Нахал, что и говорить…

– Завтра придем, – сказала Вера Ивановна и тяжело поднялась со скамейки. Даже пошатнулась. Викуся поддержала ее под руку.

И Вера Ивановна рассердилась, руку выдернула, спину выпрямила, пошла вперед легкой, девичьей походкой. Не стара! Еще жить и жить… Мама умерла в девяносто. А Вера Ивановна была покрепче мамы.

– Выход в другую сторону! – крикнула ей в спину Эльвира Яковлевна.

– А кто сказал, что я хочу выйти? – буркнула Вера Ивановна и повернула налево.

Зашагала уверенно. Не в обиде зашагала, а в знании. Еще раз налево и прямо по аллее.

На могиле Семена стоял-таки памятник. Нашла бесстыжая пятьдесят рублей. И камнереза нашла. И над текстом, наверное, долго трудилась. Ишь ты… «Зачем пережила тебя любовь моя?» И подпись – «Света»… Перед «любовь» можно было поставить запятую. Тогда бы вышло о Семене. Без запятой получалось только о ней, о Светке.

«Анжелочке это было бы неприятно, – подумала Вера Ивановна. – Анжелочка бы расстроилась…»

Охнула.

Закрыла лицо руками.

«Ты прямо как камень, Вера».

Викуся обняла за плечи и тихо попросила прощения:

– Я просто не успела убрать… Я уберу! Этого не будет, даю тебе слово! Мамочка, прости…

Странная девочка. Бедные воробьи. Бедные целлулоидные пупсы. Однако – надо же – счастливый муж. Балованные дети. Легкие слезы. В последние полгода Викуся удаляла себе «восьмерки». Они могли врасти прямо в мозг. «Какой мозг, Викуся? Где зубы, а где мозг?»