Факелоносцы - [76]

— По крайней мере на этот раз ты счел нужным попросить у меня разрешения, — сказал он сухо. — И полагаю, я должен этим удовлетвориться.

— Значит, я могу пойти к Арту? — обрадовался Флавиан, готовый ринуться на поиски своего кумира.

— Нет, боюсь, что нет.

— Но, отец…

— Я сказал, нет.

В первое мгновение Аквиле показалось, что сейчас Флавиан начнет горячо протестовать, но тот сдержался и только спросил таким же, как у отца, спокойным голосом:

— Почему, отец?

Аквила не сразу ответил. Он позволил своему сыну, этому рослому и почти незнакомому подростку, участвовать в битве гораздо раньше, чем намеревался прежде, так по крайней мере пусть тот держится поближе к отцу. Это была не ревность, просто уверенность, что при нем сын будет в большей безопасности. Он знал, что особой логики в его мыслях нет, так как сакская стрела могла настигнуть мальчика в любом месте, но почему-то он чувствовал, что обязан так поступить ради Нэсс, которая прислала ему сына накануне сражения.

— Возможно, когда-нибудь потом я и объясню тебе, почему я так поступаю, — сказал он наконец. — Но сейчас, боюсь, тебе придется, не рассуждая, смириться с тем, что я запрещаю тебе идти со своим новым мечом к Арту. — Он ждал ответа, но, не дождавшись, резко спросил: — Понятно?

Флавиан смотрел прямо перед собой, на отца он так и не взглянул.

— Понятно, — сказал он.

— Вот и отлично. Лучше всего тебе пойти в отряд к Оуэну. Скажешь, я тебя прислал. Он там у нижнего костра.

Флавиан вытянулся перед ним и отсалютовал по-римски, как на его глазах салютовали старые солдаты, а затем, не вымолвив ни слова, повернулся и ушел. Аквила провожал его взглядом, пока тот не исчез в сумерках, и вдруг с болью подумал: сколько он всего хотел бы сказать Пескарику перед его первой битвой!

В темноте, еще до рассвета, на черном гребне дальнего холма неожиданно вспыхнула красная искра — сигнал, предупреждающий наблюдателей в британском лагере о том, что саксы зашевелились. Войска Амбросия, стряхнув с себя сон, тоже пришли в движение. Потом заполыхал неистовый рассвет — желтый, нестерпимо яркий, предвещающий грозу и бурю; ветер, усилившийся за ночь, носился по долине, словно на крыльях, а по небу с запада мчались громадные слоистые облака, обведенные огненной каймой. А в самых верхних, раскидистых ветвях боярышника, росшего на древних крепостных валах, пел дрозд-рябинник. Песня его, пронзительная, переливчатая, как само это утро, то умолкала, отнесенная куда-то в сторону ветром, то, чистая и ясная, доносилась до кавалерии, застывшей в ожидании внизу на склонах холмов.

Аквила слушал песню, которая, как обнаженный меч, врезалась в невнятный гул готовящейся к битве армии. Отсюда, со склона горы, где стояла крепость, ему была видна вся боевая линия, выстроившаяся в долине: главные силы копьеносцев — в центре, где в старое время разместились бы легионы, за ними — лучники и по обеим сторонам — кавалерийские отряды и конные стрелки. Безудержный, меняющийся без конца свет, рассыпаясь, играл на остриях копий, на гребешках шлемов, высвечивая тут вздыбленную конскую гриву, там малиновый плащ, отброшенный назад ветром, горел в трепещущих знаменах. Их было много, разных: знамя Паскента кроваво-красным узким язычком пламенело над дальним крылом конницы; его собственное знамя с дельфином, которого шелком вышила Нэсс, когда он впервые стал командовать целым эскадроном, а далеко внизу, в самой середине войска, огромный красно-золотой Британский Дракон — там Амбросий в своих старых доспехах и в плаще гордого императорского пурпура сидел на большом черном скакуне, окруженный верными спутниками.

Арт со знаменем, под которым собрался цвет британской кавалерии, укрылся за склоном крепостного холма, ожидая, когда настанет его черед. Он был единственным их резервом, и Аквила неожиданно подумал, что Флавиан, быть может, отчаянно страдает оттого, что он с ним, а не с Артом. Оглянувшись, он сразу увидел его верхом на лошади, прямо у себя за спиной. Флавиан улыбался, но улыбка не затрагивала глаз. Он облизнул кончиком языка нижнюю губу, словно она пересохла и это мешало ему. Аквила не раз видел такое же выражение, как на лице у Флавиана, на лицах мальчиков, впервые идущих в бой. Флавиан, встретив его взгляд, мучительно покраснел и, нагнув голову, начал поправлять уздечку Белоногого, будто устыдился перед отцом. Аквила отвернулся и снова стал смотреть на лежащую перед ним долину. Он вдруг почувствовал себя как никогда одиноким среди этой многолюдной большой армии.

День полностью вступил в свои права, день дробящегося света и гранатовых теней, бегущих по желто-рыжим холмам, когда с северо-запада начала надвигаться тьма. Она была более густой и накатывалась медленнее, чем тени от облаков, и сейчас ползла по самому краю гор в сторону британцев. Аквила знал, что ее движение не заметно с центральной позиции, и поэтому, поднявшись в стременах, он выхватил меч и стал размахивать им над головой, делая большие круги, пока не увидел, что там, где стояла горстка всадников возле золотого дракона, Амбросий выбросил вверх руку с мечом. Это означало, что сигнал достиг цели, — и словно рябь пробежала по всему строю войска, а Аквила вдруг почувствовал, как в нем что-то дрожью отозвалось, наружу вырвалось долго сдерживаемое дыхание. Темный рой все приближался. Когда на него ложилась тень облаков, рой превращался просто в черную массу, но, как только лучи солнца вновь касались его, он оживал, его охватывал трепет, казалось, радужные крылышки каких-то насекомых бились и сверкали металлическим блеском, дополняя игру света на бронзовых шишках щитов или на изогнутых верхушках шлемов предводителей кланов. Легкая дымка белой меловой пыли вилась над арьергардом сакского войска, так как лето стояло засушливое, а позади уже толпились грозовые тучи; небо и холмы потемнели. И по мере того как армия шла, за ней, словно плащ, волочилась буря. И над холмами и долиной вместо драгоценной пряжки на этом зловещем плаще засиял зазубренный, оборванный конец радуги, неожиданно прояснившейся на мрачном фоне собирающихся туч.